Из Калифорнии на Сандвичевы острова

^{Первая стоянка}

1 ноября 1816 года только мы вышли из гавани в открытое море, как подул сильный ветер, который так раскачивал корабль, что у бывалых матросов и даже у капитана начался приступ морской болезни. Я никогда не мог избежать этой напасти и страдал всякий раз, возвращаясь на море, даже после самого короткого пребывания на суше; не буду говорить о том, что и на этот раз лежал пластом. Ветер сдул мух — на другой день на «Рюрике» не было ни одной. 2-го мы видели крупные морские водоросли, потом дельфина, а 4-го под 30° сев. широты — первую тропическую птицу.

Море было голубое, небо сплошь покрыто облаками, кругом пустынно, как ни в одном другом районе океана. Никаких птиц, кроме тропических. Они летали высоко и пронзительно кричали. Часто мы слышали, но не видели их; нередко эти птичьи голоса были слышны ночью.

В поясе между тропиками нас встречали затяжные южные и юго-западные ветры. По вечерам на юге полыхали зарницы. Временами южный ветер сменялся штилем, но потом неизменно возобновлялся, 8 ноября вокруг киля играли и резвились дельфины. 12-го утром и вечером нас сопровождала пара кашалотов (Physeter?).

16 ноября (22°34' сев. широты, 104°25' зап. долготы) мы наконец ощутили пассат.

21-го сквозь облака показались горные цепи островов Оваи [Гавайи].

Джон Эллиот Кастро, в чьих жилах перемешалась английская и португальская кровь, был так мал, что его можно сравнить лишь с фигурирующим у Жана Поля коротышкой^{156}, который сам себе не доставал до колен, не говоря уж о более высоких людях. Благочестивый католик, он все свои надежды связал с кольцом братства Св. Франциска. Джон носил его, и за это ему было уготовано совершенно особое снисхождение. Он женился в Рио Жанейро [Рио-де-Жанейро] и работал там хирургом в госпитале. Однако он был влюблен, и влюблен несчастливо, эта страсть погнала его в дальние странствия и ввергла во многие несчастья; он был влюблен в двадцать тысяч пиастров, которыми не мог завладеть, и говорил о них с такой захватывающей страстью, правдивостью и увлеченностью, которые отличают лишь немногие стихотворения в поэтических альманахах. Его страсть была поистине романтической. Было трогательно смотреть, как он перегибался через борт «Рюрика» и, воображая, что видит в голубой дали парус, кричал: «Американец! Он нагружен пиастрами, полученными от контрабандной торговли со святыми отцами на испанском побережье! У нас больше пушек, чем у него! Мы можем его захватить!» Но вокруг не было ни одного судна. Попробовав однажды в Буэнос-Айресе спекулировать табаком, он угодил в тюрьму. Прежде чем отправиться искать счастья у г-на Баранова, что закончилось тюремным заключением у испанцев, он два года искал его на Сандвичевых [Гавайских] островах, где пытался торговать жемчугом реки Жемчужной. Однако его мечтам не суждено было сбыться. Он стал личным врачом короля Тамеамеа^{157}, который дал ему землю, и теперь, возвращаясь к своей семье, Джон надеялся найти эти земли в хорошем состоянии и зажить по-прежнему.

Общение с нашим гостем на «Рюрике» было для меня весьма поучительно. Я, конечно, читал все, что написано о Сандвичевых островах, и собрал много сведений об их нынешнем положении, особенно о торговле, перевалочным пунктом для которой они стали. Но здесь передо мной был житель Ваху [Оаху] по прозвищу Ная Хаоре («дельфин белых людей»), общавшийся с этим народом и принадлежавший к определенной касте; он мог познакомить меня с языком и обычаями. Я воспользовался представившейся мне возможностью и действительно, прибыв туда, где живет этот привлекательный; и еще не утративший своей самобытности народ, был уже хорошо подготовлен, и даже язык, чем-то напоминающий детскую речь, не показался мне совсем чужим. Как старательный ученик, я охотно и сердечно выражаю здесь своему доброму учителю самую большую благодарность. Но и ученик доставил учителю немалую радость: когда однажды мы заговорили о даре пророчества, я серьезно и многозначительно предсказал ему, что он закончит свои дни в монастыре как духовное лицо ордена. И, судя по тому, как он был растроган, меня ничуть не удивит, если само пророчество станет началом его осуществления.

В мой адрес в это время были сказаны слова, сердечно меня порадовавшие, которые я, пусть это даже и нескромно, хотел бы здесь воспроизвести. Застольная беседа, как обычно, коснулась страны, куда мы направлялись, народа, с которым придется общаться. Ранее мы лишь видели полинезийцев, теперь будем жить среди них. Я сказал, что на этот раз мое любопытство особенно сильно и что многого жду от новых впечатлений. На это капитан Коцебу, не скрывая намерения сказать мне нечто неприятное, заметил, что я мог бы и не употреблять выражения «на этот раз», ибо я из тех людей, кто всегда проявляет особое любопытство, и никто так не полон ожиданий, как я. Таким образом, было признано, что именно я, самый старший по возрасту, духом и сердцем моложе всех.

Продолжаю описание путешествия. Ни одна морская птица не возвестила нам с наветренной стороны Сандвичевых островов приближение суши, не встретили мы их и между островами. Несколько тропических птиц пролетело очень высоко в воздухе, и низко над волнами носились летучие рыбы.

Мы держали курс к северо-западной оконечности Оваи, чтобы обогнуть его по совету г-на Эллиота, побеседовать с Хаул-Ханной, г-ном Юнгом^{158}в заливе То-кахаи (область Кохала), где жил этот человек, весьма известный в истории Сандвичевых островов. Г-н Юнг сообщил нам необходимые сведения о нынешнем состоянии дел и местопребывании короля. Мы должны непременно представиться королю, прежде чем войдем в гавань Хана-руру [Гонолулу] находящегося дальше к западу острова Ваху.

В ночь на 22 ноября и утром нашему взору открылись плавно вздымающиеся вверх вершины, на которые днем и вечером опускаются облака. Мы увидели также Мауна-Кеа (Малую гору). Она хоть и ниже Монблана, но над морем поднимается выше, чем тот над долинами, откуда на него можно смотреть. Северный берег у подножия Мауна-Кеа — самое пустынное место на всем острове.

Днем мы обогнули северо-западное холмистое побережье Оваи, проплыли по проливу, отделяющему этот остров от Муви [Мауи], и там, в ветровой тени, прекратился пассат. Вдоль западного побережья Оваи мы шли при очень слабых ветрах с суши и с моря или при полном штиле.

Со стороны предгорий к нашему кораблю подплыли на каноэ два островитянина. Один из них поднялся на палубу и столь робко и нерешительно отвечал на вопросы хорошо ему знакомого Найаса, что у того возникли опасения, не случилось ли чего-нибудь на острове. Мы узнали, что Хаул-Ханна и большинство вождей находятся на Ваху, а Тамеамеа — на Карекакуа [Кеала-кекуа]. Привязанное к кораблю каноэ перевернулось вместе с сидевшим в нем островитянином, и нам представился случай восхищаться силой и сноровкой этих рыбаков.

Еще в открытом море с корабля можно было видеть построенные на европейский манер дома г-на Юнга, возвышавшиеся над соломенными крышами хижин островитян. Все побережье было усеяно поселениями, но лишено тени. Лишь южнее вдоль берега дома перемежались с кокосовыми пальмами. Леса растут высоко в горах, образуя целый пояс, и не спускаются в долины. В разных местах острова вверх вздымались клубы дыма.

К «Рюрику» подплыли и другие каноэ, нам удалось поговорить со многими островитянами, а одного бывалого человека из окружения короля, видевшего и Бостон на северо-западном побережье Америки, и Китай, мы попросили остаться на борту и быть нашим лоцманом до Карекакуа. Мы узнали, что в Хана-руру находятся два американских судна, а у Карекакуа — третье, сильно потрепанное штормом, без мачт, случайно оказавшееся близ этих островов. Наконец, нам стало известно, что с Российско-Американской торговой компанией сложились плохие отношения и в связи с этим ожидается визит русских военных кораблей.

При таких обстоятельствах мы появились на Ваху и сочли для себя удачей, что на борту находился Эллиот, личный врач короля, который мог поручиться за нас.

Всю ночь был полный штиль. Утром 23 ноября мы узнали, что король из Карекакуа переехал к северу, в Тиутатуа [Keayxoa], ближе к нам, к подножию Ворораи [Хуалалаи], но долго не задержится. Г-н Эллиот направил ему известие о нас и о себе и сообщил о желании капитана встретиться с его величеством в Тиутатуа.

«Рюрик» продвигался вперед очень медленно. Вечером загарпунили дельфина. Ночью ветер усилился. Утром 24 ноября мы были у Тиутатуа. В бухту только что на всех парусах вошел американский корабль. Капитан приказал спустить малый бот, в котором Эллиот, я, Эшшольц и Хорис направились к берегу. По пути мы встретили европейца в каноэ, который пересел в наш бот.

Деревня на морском берегу под пальмами очень живописна. За ней поток застывшей лавы, поднимающийся к гигантскому конусу Ворораи. На выступе лавы стояли две кумирни с отвратительными идолами.

На берегу собралась толпа вооруженных людей. Старый король, к чьей резиденции мы подплыли, в окружении жен сидел на красивой террасе в национальной одежде — пурпурном маро (набедренной повязке) и черном, широком, складчатом плаще из лубяной материи— тапы. У европейцев он заимствовал ботинки и легкую соломенную шляпу. Черный плащ носят лишь знатные особы; красящая смола, которой пропитывают материю, делает плащ непромокаемым. Все подданные сидят ниже короля с обнаженными плечами. Старый властитель охотно принял своего врача, не выказав, впрочем, чрезмерной радости, и выслушал его сообщение о мирной цели нашей экспедиции; затем он приветствовал нас в знак мира, пожал нам руки и пригласил отведать жареной свинины. (Я горжусь тем, что три выдающихся деятеля старого времени пожимали мне руку: Тамеамеа, Джозеф Бэнкс^{159}и Лафайет^{160}. Обед мы отложили до прибытия капитана; Эшшольц и я решили пособирать растения, а Хорис остался и предложил королю нарисовать его портрет. Тамеамеа выделил нам для охраны одного из придворных, предупредив, что народ сильно возбужден. Он пожелал позировать только в европейском наряде, а именно в красном жилете и рубашке с рукавами, но без сюртука, который стесняет движения. Король поручил Эллиоту сопровождать капитана на берег и направил вместе с ним двух из своих наиболее знатных вождей; один из них должен был оставаться на корабле заложником, пока капитан не вернется на борт.

Теперь коротко расскажу о событиях, предшествовавших нашему появлению на Сандвичевых островах.

Некий доктор Шеффер в 1815 году прибыл на корабле «Суворов» (капитан корабля — лейтенант Лазарев)^{161}как судовой врач в Ситху [Ситку] и остался там на службе у Российско-Американской компании. Возможно, посланный г-ном Барановым с научными целями, он попал на Сандвичевы острова, где пользовался покровительством короля. Доктор Шеффер объехал многие острова. На Ваху, у которого стояли два корабля Росссийско-Американской компании («Клеменция» и «Открытие»), были допущены какие-то выпады против короля и местной религии. Люди Шеффера водрузили свой флаг над капищем^{162}. Европейские посредники вмешались в конфликт, и Шеффер вынужден был ретироваться. Затем он отправился на западные острова и побудил тамошнего вождя Тамари выступить против своего сюзерена Тамеамеа.

Известно, что бывший ранее самостоятельным король Отуаи и западных островов уступил Тамеамеа власть как сильнейшему и добровольно покорился ему.

Так обстояли теперь дела. Когда мы в конце 1817 года вернулись на Сандвичевы острова, доктор Шеффер уже сыграл свою роль в этом районе: король Отуаи, которому он стал в тягость, выслал его и вновь поклялся в верности Тамеамеа. Шеффер отправился в Петербург, где, очевидно, не стали слушать его авантюристических советов и предложений. Впоследствии он объявился в Гамбурге в чине бразильского императорского офицера, занимавшегося вербовкой.

Когда мы с Эшшольцем собирали растения, нас окружила большая, скорее весело, нежели враждебно настроенная толпа. Вождь, а его нельзя было не узнать по поведению и почти гигантскому росту, смеясь, потрясал копьем, направляя острие в мою сторону, а потом с мирным приветствие «ароа!» пожал мне руку. То, что он при этом говорил, могло означать: «Вы хотели сыграть с нами шутку? Мы думали, нам придется драться, а теперь вы наши добрые друзья».

Сухое, выжженное поле за деревней сулило ботаникам небогатую добычу; и все же нам доставили большую радость первые экземпляры с Сандвичевых островов. «Циперацеа!»^{163}— крикнул я доктору и издали показал ему растение. «Кипераке! Кипераке!» — закричал вслед за мной наш провожатый, бросая через голову пучки травы и танцуя, как Петрушка. Таковы эти люди, веселые, как дети, и, живя среди них, сам становишься таким же. После того, что я написал о них в «Наблюдениях и замечаниях», мне остается лишь предоставить им возможность выступить в маленьких характерных сценках.

В ожидании капитана нас провели к королевам: большим, сильным, довольно красивым женщинам. Кахуману — любимая жена короля — вошла в историю еще при Ванкувере. Они возлежали в соломенной хижине на настиле из циновок. Нам надо было расположиться среди них. Почти с ужасом я, новичок, воспринимал взгляды, бросаемые на меня моей соседкой. Я последовал за Эшшольцем, который еще раньше выбрался из хижины. Он сказал, что его королева изъяснялась еще красноречивее.

Явился капитан. Старый король принял его весьма сердечно. Он хорошо разбирался в обстановке и держался величественно, внушая почтение, и вместе с тем непринужденно. Г-н Кук, европеец, пользовавшийся его доверием и только что вернувшийся с американского корабля, куда его послали, был переводчиком. Король не скрывал своей досады на людей, которые за королевское гостеприимство отплатили черной неблагодарностью. Но в нас, прибывших сюда, чтобы вести наблюдения и заниматься исследованиями, и не имеющих к тем никакого отношения, он хочет видеть сыновей и последователей Кука и его друга Ванкувера^{164}. Мы не торговцы, и король тоже не желает играть эту роль; он позаботится, чтобы все наши потребности были удовлетворены безвозмездно. Мы не обязаны ничего давать королю, а если захотим преподнести ему подарок, то это только наша добрая воля. Так говорил Тамеамеа, король Сандвичевых островов.

Наши ответные дары свидетельствовали о мирных намерениях. Две маленькие мортиры со снарядами и порохом. Железные стержни, служившие нам балластом и, видимо, понравившиеся королю, были отправлены ему в Хана-руру. Беседуя с нами, он осведомился, не можем ли мы оставить ему вина, и получил бочонок отличного тенерифского из наших запасов. Капитан захватил с собой несколько хороших яблок из Сан-Франциско. Король нашел их весьма вкусными, дал попробовать своим вождям и приказал тщательно собрать семена. По желанию капитана Коцебу Тамеамеа велел принести плащ из перьев и передал его в дар императору Александру. Без колебаний и с достоинством он отклонил приглашение посетить «Рюрик», поскольку сделать это не позволяли ему тогдашние настроения народа. Мы нанесли визит наследнику престола Лио-Лио. Не могу ничего добавить к тому, что сказано в «Наблюдениях и замечаниях», хотя приведенные там пророчества (главным образом относительно г-на Марини) не сбылись^{165}. Стол для нас был накрыт на европейский манер в доме, расположенном близ королевского мараи^{166}. Король и его вожди проводили нас туда, но никто не прикоснулся к пище, и мы ели одни. Потом таким же образом поели и матросы. Позже мы узнали, что во всю эту церемонию угощения вкладывался определенный религиозный смысл. Ждали врагов, а пришли друзья, ели священную свинью в священном месте, в марай короля.

Тамеамеа обедал в своем доме, и мы наблюдали за ним так же, как и он ранее наблюдал за нами. Он ел по традиционному обычаю: пища — вареная рыба и жареная птица, посуда — банановые листья, а каша из таро заменяла хлеб. Слуги ползком приносили кушанья, которые кто-либо из знатных особ передавал королю. Капитан Коцебу пишет о странном наряде придворных Тамеамеа — будто все они надевали черный фрак на голое тело. Могу припомнить лишь один-единственный случай, когда я видел такой костюм. Конечно же, он не был столь распространенным, ибо даже не бросился в глаза художнику (см. «Живописное путешествие» Хориса).

Тамеамеа оставил Эллиота при себе, хотя нам очень хотелось, чтобы доктор проводил нас на Ваху. В качестве провожатого и переводчика король дал нам одного из своих придворных более низкого ранга по имени Мануя, пользовавшегося его полным доверием. Тамеамеа велел доставить этого человека из селения, расположенного в 10 милях отсюда, поэтому он прибыл поздно. «Рюрик» оставался под парусами. Мы уже дали сигнальные выстрелы, пустили ракеты и подняли фонари, когда в 8 часов вечера Кук доставил на борт нашего телохранителя.

При очень слабом ветре, дувшем с суши, мы взяли курс на Ваху. Восход солнца 25 ноября застал нас близ Овахи [Гавайи] и Мауе [Мауи]. Ветер улегся. Стояло прекрасное утро. Величие, покой и ясность. Воздух прозрачный, и море тихое. Чистые и безоблачные, вздымались высокие, с плавными очертаниями горные вершины обоих островов. Капитан Коцебу воспользовался этим моментом, чтобы измерить высоту гор.

Ночью поднялся ветер, мы вновь встретились с пассатом. Увидели огни на острове Тауора. 26 ноября быстро прошли вдоль цепи островов и взяли курс на юг. Недалеко выбрасывали фонтаны два кита. Мануя лежал на палубе, страдая морской болезнью, и его слуга вряд ли был в состоянии помочь ему. Мануя тоже тщательно собирал и сохранял семечки яблок, которыми мы его угощали. Ночью лавировали у берегов острова Ваху.

27-го днем «Рюрик» подошел к гавани Хана-руру. С первым же прибывшим каноэ Мануя отправился на берег, и вскоре появился королевский лоцман, англичанин Херботтел, который предложил стать на якорь за рифом, поскольку каждое прибывающее судно буксируют в гавань во время штиля, регулярно наступающего здесь перед восходом солнца.

Как только «Рюрик» бросил якорь, капитан отправился на берег. Только что из бухты вышла американская шхуна «Трэвелер» из Филадельфии под командой капитана Вилкокса. За полосой прибоя мы могли разглядеть красивый город, окаймленный стройными кокосовыми пальмами, крытые соломой хижины и европейские белостенные дома под красными крышами. Город словно прерывает солнечную равнину, раскинувшуюся у подножий гор. Лес с вершин спускается далеко вниз по склонам. В гавани стояли два корабля; оба принадлежали властелину островов. Трехмачтовое судно, которое вскоре должно было получить имя жены короля Тамеамеа, утром 29 ноября с грузом таро вышло на Оваи. Второе судно, названное «Кахуману» по имени самой благородной жены Тамеамеа,— это небольшой, элегантный, быстроходный бриг, построенный во Франции как каперское судно; первоначально он носил название «Большая колымага» (La grande guimbarde), а потом англичане окрестили его «Лесником» (Forester). Будучи сторожевым судном, «Кахуману» произвело при заходе солнца обычный пушечный выстрел.

Капитан вернулся на корабль, не слишком довольный оказанным ему приемом. Народ был все еще настроен против русских, и у губернатора Каремоку ему тоже пришлось бороться с этим предубеждением. Капитану помог Юнг. Губернатор, которого англичане называют Питтом, второе по значению лицо после короля на Сандвичевых островах, все же обещал Коцебу пунктуально выполнять приказы Тамеамеа, касающиеся нашей экспедиции.

28 ноября в 6 утра условленным пушечным выстрелом мы вызвали каноэ, которые должны были отбуксировать нас в гавань. Прибыли лоцман и восемь двойных каноэ, в каждом под командой владельца от 16 до 20 гребцов. Якорь был поднят; с играми, смехом и шумом островитяне повели за собой «Рюрик», соблюдая при этом такой порядок и демонстрируя такую силу, которые удивили наших моряков. Мы плыли со скоростью три узла в час, а затем стали на якорь под стенами крепости. Г-н Юнг поднялся на борт, чтобы получить вознаграждение за услуги, оказанные нам людьми короля.

Не могу обойти молчанием первое, что бросилось, как и всякому чужестранцу, в глаза: всеобщую, назойливую, алчную предупредительность другого пола, громко раздававшиеся вокруг нас предложения женщин, а также мужчин от имени женщин.

Стыд, как мне представляется, — врожденное чувство людей, но целомудренность — это добродетель лишь в нашем представлении. В условиях, более близких к природе, женщина в этом отношении зависит от воли мужчины, собственностью которого она является. Мужчина живет охотой. Он заботится об оружии и добыче, кормит семью. Способный носить оружие, используя свою силу, он осуществляет грубую власть над женщиной, а та вынуждена терпеть. У мужчины нет никаких обязательств по отношению к врагу; повсюду, где бы он ни встретил врага, он должен его убить. Употребит ли он мясо убитого в пищу или оставит гнить, не имеет значения. Но если он дарит чужаку жизнь, то вместе с жизнью должен давать ему все, что нужно для существования; еда готовится для всех, и мужчине нужна женщина.

На более высокой стадии развития гостеприимство становится добродетелью; глава дома поджидает чужака на дороге и ведет его в палатку или под крышу своего дома, ибо вместе с ним входит и благословение божества. С этим легко связывается и обычай предлагать пришельцу свою жену, а отказ становится оскорблением.

Чистые, неиспорченные нравы.

Этому народу, народу радости и довольства, — о, если бы я мог вам дать возможность хотя бы раз вдохнуть тепловатый, пряный воздух, бросить взгляд на чистое, яркое небо, почувствовать всю красоту бытия! — этому народу, говорю я, мы привили стремление к приобретению собственности и лишили его чувства стыда. На северном побережье, отделенном горами от портового города, я надеялся встретить более патриархальные, неиспорченные нравы.

В первый же день я познакомился с г-ном Марини (доном Франциско де Пауло Марини, которого островитяне называли Манини). Он не сразу пошел мне навстречу, но потом всегда охотно помогал и делился знаниями. Угадывая душой и взглядом именно то, что мне было нужно, он снабдил меня теми сведениями об этих островах, которыми я сейчас располагаю. Марини был еще очень молод, когда однажды в одной из гаваней американо-испанского побережья, я думаю в Сан-Франциско, его с фруктами и овощами послали на корабль, который готовился сняться с якоря. Матросы напоили мальчика, он заснул, и его спрятали. Когда же он проснулся и вышел на палубу, корабль был уже в открытом море. Жребий, определивший судьбу Марини, был брошен. Его высадили на Сандвичевых островах, и впоследствии он стал вождем. Будучи рачительным сельским хозяином, г-н Марини извлекает из земли все новые источники дохода, без устали выращивая ранее неизвестные островитянам полезные виды животных и растений. Будучи деятельным торговцем, он снабжал всем необходимым многочисленные суда, идущие к этим островам. Под жарким небом тропиков ему удается надолго сохранять мясо, засаливая его, что испанцы в Новом Свете считали невозможным. У меня сложилось впечатление, что Марини, как независимый человек, держался вдали от короля и был у него в немилости. Он вращался больше в торговом мире. Я был счастлив отметить, что теперь он уже не интересовался кораблями. В первой же нашей с ним беседе меня привлекло одно его высказывание. Речь шла о последних мировых событиях и о Наполеоне. «Он, — сказал Марини, — пригодился бы в нашей испанской Америке». Таких слов я не слышал еще ни от одного испанца.

Я совершил первую ботаническую экскурсию; взобрался на потухший вулкан за городом, спустился в лес и вернулся по долине, в которой теперь с помощью искусственного орошения выращивается культура таро. Я изведал и прохладу горных долин, и жару, всегда ощущаемую при спуске с гор на солнечный берег.

Я ежедневно бродил по этим местам и забирался в горы. Однако не буду подробно описывать свои прогулки, а расскажу лишь о тех маленьких историях, которые со мной случились.

Через реки и ручьи здесь нет мостов; каждый радуется любой возможности искупаться в пресной воде; те, кто живет на море, ценят это и стремятся к этому так же, как мы, жители стран, удаленных от моря, ценим морские купания. Повсюду используют любую такую возможность. Выражение «Хочешь купаться?» запоминаешь здесь очень быстро.

Я разделся, чтобы вброд перейти поток, впадающий в залив позади Хана-руру, и зашел уже почти по колено в воду, когда заметил плывущее навстречу каноэ и услышал громкий смех. В каноэ сидела дама, принадлежавшая, по-видимому, к высшей касте, и ей захотелось меня подразнить. Я почувствовал себя невинной девушкой, которую какому-то невеже шутки ради вздумалось побеспокоить во время купания.

F однажды на экскурсии, где я был с провожатым, нам встретилась на пути широкая, спокойная река. Мой проводник, житель Оваи, вошел в нее — вода не доходила ему до груди. Мне пришла в голову мысль — мне, не умеющему плавать,— переплыть на ту сторону. Попробовал, и — смотрите-ка! — вода понесла меня, я стал двигаться вперед. И тут подумал: а неплохо бы показать людям, что хотя ты и не мастер в их деле, но все же кое-что можешь. Непрерывный смех, все громче раздававшийся с берега, пробудил меня от грез. Когда я обернулся, чтобы узнать, в чем, собственно, дело, то увидел, что берег густо усеян людьми. Они сбежались посмеяться над смешным канака хаоре (белым человеком), который, вместо того чтобы поступить разумно и перейти реку вброд, прилагает чудовищные усилия, показывая свое неумение. Но в этом смехе не было ничего враждебного. Смех — это право человека: каждый смеется над каждым, будь он король или простой смертный, не обращая внимания на обстоятельства. О других забавных случаях я расскажу в свое время.

«Ароа!»— широко распространенное мирное приветствие. На каждое «ароа!», обращенное к кому-нибудь, следует ответное «ароа!», и люди продолжают путь, не оглядываясь. Как-то раз, отправившись собирать растения из Хана-руру, я пошел к посадкам таро и обратил внимание на то, что дома уже кончились, но приветствия все еще слышались, хотя ни справа, ни слева никого уже не было. «Ароа!» — непрерывно звучало на все лады, и я чистосердечно отвечал. Незаметно оглянувшись, я увидел, что за мной следовала целая толпа ребятишек, которых забавляло, как канака хаоре без конца повторяет: «Ароа!» «Ну погодите!» — подумал я и, терпеливо выслушивая приветствия и отвечая на них, по шел дальше вместе с сопровождавшей меня детворой, через рвы, изгороди, канавы и земляные насыпи до полей таро. Потом, неожиданно обернувшись и подняв руки, я с ужасным ревом кинулся на ребят. Перепугавшись, они бросились наутек, натыкаясь друг на друга и падая в канавы. Я смеялся над ними, они хохотали, мы расстались друзьями: «Ароа!»

Во время прогулки по плодородной долине за Хана-руру на берегу одного из водоемов, где выращивали таро, я нашел красивое растение, которое, казалось, раньше никогда не встречал, и сорвал для себя несколько экземпляров. За этим занятием меня застал местный житель, он стал ругать и срамить меня, и мне лишь с трудом удалось его успокоить. Об этом случае я рассказал Марини и показал ему растение. Местный житель был его арендатор, а растение оказалось рисом. После нескольких неудачных попыток в этом году рис впервые дал здесь зеленые побеги. Пусть посмеется надо мной любой ботаник, однако и у него, возможно, дело обстояло бы не лучше. Я не смог определить гербарный экземпляр Oryza sativa^{167}.

Лианы на Сандвичевых островах, в отличие от похожих на деревья гигантских лиан Бразилии, представлены корнеобразными и вьющимися видами бобовых. Здешние лианы сплетают свои сети над низкими зарослями, и однажды в горах, в стороне от тропинки я ступил ногой в сеть из лиан и, когда хотел пройти дальше, обнаружил, что повис, как в гамаке, над пропастью у скалистого обрыва.

29 ноября нас по приказу Тамеамеа впервые снабдили продовольствием, доставив в изобилии овощи и фрукты, какие только растут на этой земле, а свиней прислали столько, что мы не могли съесть и половины; остальных пришлось либо съесть потом, либо взять с собой живыми.

Капитан решил в этот день сделать план гавани Хана-руру и приказал Хромченко установить в различных пунктах шесты с сигнальными флагами. Местные жители взялись за оружие, предвкушая праздник битвы, ибо этот веселый народ охоч до оружия и у него давно уже не было подобной забавы. Хаул-Ханна, которого, к счастью, предупредили заранее, вмешался в дело, успокоил Каремоку, сам отправился на корабль, дабы известить капитана, и стал нашим добрым ангелом. Все, напоминавшее флаги, тотчас же исчезло, и война не состоялась.

30 ноября по приглашению капитана Каремоку и наиболее знатные вожди — Теимоту, брат королевы Кахуману, Хаул-Ханна и другие — прибыли к нам на обед. Каремоку держался дружелюбно и встретил капитана мирным приветствием. Многие гости были одеты в европейскую одежду, по самой новейшей моде и выглядели вполне прилично. За столом их поведение являло собой образец благопристойности и хороших манер. Мы же оказались невежами, ибо известно, что правила хорошего тона основаны на знании нравов и обычаев тех, кого собираешься принимать у себя. Однако свинья, чье мясо мы предложили нашим гостям, не была предварительно освящена в мараи и, значит, не годилась в пищу, как и все, что жарилось и варилось вместе с ней на огне. По сухарю и по стакану вина — вот то немногое, что наши гости могли себе позволить. Они вынуждены были ограничиться тем, что смотрели, как мы едим, не имея даже возможности беседовать с нами: таково было наше гостеприимство. При этом они держали себя лучше, чем, вероятно, держали бы мы себя на их месте, и претворяли свою добрую волю в дела. Каремоку выпил («Ароа!») за русского императора; последовало «Ароа!» за Тамеамеа, и мы стали добрыми друзьями.

Тем временем несколько прибывших на корабль женщин пили вино и опьянели, чего никогда не позволит себе порядочный житель Оваи. Надо сказать, на кораблях не столь строго соблюдают табу, как на суше, где женщинам под страхом смерти запрещено входить в помещение, в котором едят мужчины.

Написанный Хорисом очень похожий портрет Тамеамеа имел исключительный успех. Все с радостью узнавали его. Не забуду одну черту, весьма характерную для нравов народа Оваи. Художник нарисовал рядом с королем женщину из средней касты. Г-н Юнг, посмотревший рисунок первым, нашел такое соседство настолько сомнительным, что посоветовал нашему другу или разделить их, или никому не показывать. Поэтому, прежде чем показать портрет короля другим жителям Оваи, лист разрезали. Хорис сделал с этого весьма удачного портрета несколько копий. Когда мы на следующий год приехали в Манилу, портрет уже приобрели американские купцы и, размножив его в китайских художественных мастерских, открыли торговлю. Хорис привез с собой в Европу один экземпляр портрета, сделанный в Китае.

На заходе солнца 30 ноября начался праздник табу-пори, который должен был закончиться на третий день с восходом. Побуждаемый любопытством, желая присутствовать при самых священных мистериях культа Оваи, я обратился к Каримоку, который тут же пригласил меня; я был его гостем в его мараи в течение всего праздника. В 4 часа он покинул корабль, и до захода солнца я был у него.

Не буду здесь подробно рассказывать о молитвах и священных обрядах, уже описанных прежними путешественниками; скажу только: по сравнению с царящим там весельем веселье наших балов-маскарадов напоминает похоронную процессию. Религиозные церемонии занимают всего несколько часов. Как и при католическом богослужении, народ в нужное время присоединяется к пению ведущего службу пастыря. В промежутках все очень весело беседуют, вкусно едят, причем меня обслуживали персонально на европейский манер, дали мне печеное таро вместо обычной каши. Во время обеда, равно как и беседы, люди лежат в два ряда на устланном матами настиле, головами к разделяющему их центральному проходу, ведущему к двери. Еду накладывают на банановые листья, откуда ее руками отправляют в рот; вязкую кашу из таро, заменяющую хлеб, слизывают с пальцев. Воду для умывания подают до и после еды. Факелы, пропитанные маслом из плодов кукуи (Aleurites triloba)^{168}, укрепленные на палочках, дают ночью очень яркий свет. Все это происходит в мараи так же, как дома. Того, кто хочет удалиться из священного места, сопровождает мальчик, несущий в руке маленький белый флажок, чтобы предупреждать всех встречных. Женщину, которой кто-либо коснулся, следует немедленно убить; мужчины подвергаются такому обособлению только в мараи.

Хорис в своем «Живописном путешествии» (табл. V— VIII) зарисовал храмового идола на Ваху. Тип, повторяющийся в табл. VI, 4; VII, 3 и 4; VIII, 1 и 3^{169}), в то же время и иероглифический, представляется мне древним и народным. К тому же типу принадлежит и украшенная красными перьями фигура корзинщика, которая хранится в самом священном месте мараи и выносится во время праздника табу-пори. Широкий рот полон настоящих, думаю, собачьих зубов. В перерыве двое юношей поднесли ко мне фигуру, чтобы я мог ее получше рассмотреть. Желая узнать границы дозволенного, я потрогал зуб божества. Но человек, несший фигуру, резким движением захватил ртом фигуры мою руку. Испугавшись, я быстро отдернул ее, и все стали без удержу хохотать.

Обряды, которые я наблюдал тогда, теперь на этих островах уже не совершаются, и язык религиозных церемоний умолк. Никто и не подумал о том, чтобы исследовать и спасти от забвения то, что могло бы помочь понять, как действуют законы этого народа, пролить свет на его историю, а может быть, на историю человечества, разгадать ту сложную загадку, которую предлагает нам Полинезия. Действительно, румянцевская экспедиция могла бы получить ценные для науки данные, если бы добросовестный, усердный наблюдатель мог провести год на этих островах. Но ты проносишься по свету, как пушечное ядро, и возвращаешься домой лишь со сведениями о вершинах гор и глубинах морей. Когда я попросил у капитана разрешения остаться здесь до прихода «Рюрика», он ответил, что не будет удерживать меня — я волен оставить экспедицию, когда мне будет угодно.

4 декабря Каремоку устроил для нас танцевальное представление, а 6-го — еще одно. После того как я много раз с трудом наблюдал за отвратительными телодвижениями наших танцовщиц в балетных танцах, которыми так восхищаются, то, что я писал в моих «Наблюдениях и замечаниях» о великолепных танцевальных представлениях на Сандвичевых островах, кажется мне бледным и не передающим суть дела. Мы варвары! Мы называем этих людей, одаренных чувством прекрасного, «дикарями» и позволяем поэтам и грустным мимам изгонять балет из тех залов, о которых мы с гордостью говорим, что они посвящены искусству. Я всегда сожалел и хочу здесь вновь выразить сожаление о том, что ни один добрый гений ни разу не позаботился о том, чтобы на этих островах побывал живописец, художник по призванию, а не только профессиональный рисовальщик. Но теперь уже слишком поздно. На Отаити [Таити], на Оваи миссионерские рубашки прикрыли прекрасные тела, все танцевальные представления прекратились, и на этих детей радости тихо и печально опустилось табу субботнего дня.

Хочу подтвердить непредвзятость моих высказываний. 4 декабря танцевали трое мужчин, а 6-го — группа девушек, среди них немало весьма красивых. Но не они произвели на меня неизгладимое впечатление, нет, мужчины танцевали более искусно, даже притом что первого из них нельзя было назвать красивым. Впрочем, не надо обращать внимания на два плохих рисунка, которые отнюдь не украшают альбом Хориса. Танцы не поддаются передаче в рисунке, а то, что он нарисовал, пусть простит ему гений искусства. Нигде в других местах и на других праздниках я не видел, чтобы публика была так увлечена, прямо-таки опьянена радостью, как жители Оваи во время этих представлений. Они бросали танцорам подарки — вещи, украшения.

Расскажу о малозначащей детали, замечу только, что в ребенке проявляется характер народа. Когда я смотрел, находясь в толпе, как танцевали мужчины под кокосовыми пальмами, мне очень мешал, наступая на ноги, стоявший впереди мальчик. Я довольно резко оттолкнул его от себя; он гневно обернулся, и по его помрачневшему лицу я понял, что причинил боль человеческой душе. В ответ я изобразил злую гримасу и сделал движение, будто потрясаю копьем и собираюсь метнуть его в противника, то есть в него. Тогда мальчик смягчился, засмеялся. Раз я счел его себе равным и способным носить оружие, то все в порядке, но он не желал, чтобы его толкали.

Нам обещали и другое зрелище: народные игры с оружием в исполнении вождей и других знатных людей. Инсценировка битвы, особенно если учесть особую горячность этого народа, может легко превратиться в настоящую битву. Оружием служило копье, которое бросали не высоко поднятой рукой, как это делали греки, а опущенной, сначала пронося над землей и затем подбрасывая снизу вверх. Во время игр вожди надевают плащ из перьев.

Я пропустил эти игры, что было для меня невосполнимой утратой. Они должны были состояться 7 декабря, но в тот день их не было. 8-го капитан отправился на двухдневную охоту в окрестности реки Жемчужной [Перл-Ривер]. Я же решил совершить экскурсию через весь остров на северное побережье. Каремоку поручил двум людям сопровождать меня и подготовил все для дружеского приема там, где мне предстояло побывать. Я прошел долину позади Хана-руру и поднялся на гребень горы в его самой низкой точке. С крутого, обращенного к северному побережью обрыва я спустился босиком, как привык делать в Швейцарии, переночевал внизу и вернулся в Хана-руру по другой долине вечером 9 декабря, через расположенный чуть западнее и выше горный проход. Игры с оружием, которые состоялись в тот день, уже закончились.

Мануя старательно, точно и с любовью исполнил все приказы своего повелителя, обеспечил заготовку и доставку дров и т. п. Мы вновь поручили ему привезти королю то, что ему полагалось. Самому Мануе вручили щедрые подарки.

13 декабря «Рюрик» был готов к отплытию. Замечу попутно, что европейцы на Сандвичевых островах пользуются счетом времени с запада на восток через Кантон, так что мы, счислявшие время с востока на запад, как на Камчатке и в русских поселениях, отставали от них на один день. Такое же различие существовало между двумя соседями — Сан-Франциско и Бодегой. Когда имеешь дело со старым и новым календарем, со счетом времени с востока и с запада, с временем гринвичским и корабельным, со средним и действительным, с солнечным и звездным, астрономическим днем и т. д., то действительно нелегко разобраться, какое же сейчас время. Часы я считаю по долготе до завершения круга к западу от Гринвича, а дни — по новому календарю и судовому счислению.

Источник: Адельберт Шамиссо. Путешествие вокруг света. М.,1986