АДЕЛЬБЕРТ ШАМИССО.

 ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ СВЕТА.

От Радака к Гуахаму

5 ноября 1817 года Лигиеп [Ликиеп], последние острова цепи Радак, скрылись из виду. Капитан решил взять курс на остров Гуахам [Гуам] и Марианские острова. Мы увидели сперва Сарпан [Рота], а затем 23 ноября Гуахам (мне нравится испанское название Гайан, хотя встречаются также Гуахам, Гуам и др.). Этот этап путешествия, хотя мы и не нашли группу Ралик и район, где на некоторых картах обозначены Каролинские острова, все же немаловажен в гидрографическом отношении. Мореплаватель, желающий предпринять исследования в этих водах, должен обратиться к таблице «Аэрометрические наблюдения» («Reise». III, с. 226), чтобы не повторять наш курс.

Капитан Коцебу отмечает, что к западу от Радака и в том районе, где следует искать Каролинские острова,— между 9° и 10° сев. широты, а в последние три дня — до 11°, море приобрело менее выраженную голубую окраску, большую соленость и было более холодным, чем обычно на тех же широтах в Великом океане. Отсюда он делает вывод, что, возможно, глубина здесь меньше. Когда мы, чтобы подойти к Гуахаму, взяли, курс чуть к северу, море опять приняло темно-синюю окраску, обычными стали соленость и температура в нижних слоях.

В это время часто нам досаждали штили, а однажды ночью разразилась гроза, сопровождавшаяся порывистым ветром. Мы загарпунили дельфина. Смешное происшествие, случившееся в эти же дни, очень позабавило всю команду. У одного из наших матросов была шапка из тюленьего меха, вернее, это было подобие шапки, настолько она обветшала от долгого употребления; лоснившаяся от смолы и рыбьего жира, шапка эта была предметом постоянных насмешек. С досады матрос как-то утром выбросил ее за борт. И в тот же день злополучная шапка была обнаружена в желудке пойманной акулы.

23 ноября во второй половине дня мы приблизились к северной оконечности Гуахама. У нас не было карты, чтобы ориентироваться, да и город Агадну [Аганья] был известен лишь по очень неполным описаниям. Мы отошли от берега, а 24-го вновь приблизились к острову и двинулись вдоль его западного побережья в поисках города и якорной стоянки.

Дул сильный пассат. Обогнув северную оконечность острова с подветренной его стороны, мы оказались в спокойном море. Легкий ветер, еще наполнявший паруса, приносил с поросшего лесом берега такие приятные ароматы, каких не было ни на одном побережье за все время путешествия. Казалось, что этот зеленый, благоухающий остров должен быть райским садом, но он был пустыней. На берегу мы не увидели радостно приветствующих нас людей. Ни одна лодка не двинулась нам навстречу с Isla de las velas latinas^{203}. Католические миссионеры водрузили здесь свой крест, и в жертву ему было принесено 44 тысячи человеческих жизней^{204}. Остальные жители, смешавшиеся с тагалами, переселенными сюда с Лусона, — это тихий, покорный народец, который с трудом кормится за счет матери-земли. В «Наблюдениях и замечаниях» я писал о нем со слов самих испанцев.

Нас наконец заметили. Пока мы осматривали живописную, окаймленную зеленью бухту в поисках удобной якорной стоянки, прибыла лодка европейского типа с лоцманом Робертом Вильсоном, чтобы показать путь в гавань. Близ города нас встретил лейтенант артиллерии дон Игнасио Мартинес. Он сидел в проа — лодке, напоминавшей суда радакцев. Южные каролинцы строят такие лодки для испанцев с Гуахама и доставляют сюда на продажу.

Гавань Кальдера-де-Апра [бухта Порт-Апра] (La caldera de Apra), образованная коралловым рифом, весьма надежна, но подойти к ней трудно. Не успели мы стать на якорь, как получили послание от губернатора с приглашением посетить Агадну, находящуюся примерно в 4 милях отсюда. За нами выслали лошадей и мулов. Командование «Рюриком» принял лейтенант Шишмарев, а мы с Вильсоном отправились на берег. В гавани стоял лишь небольшой бриг губернатора, предоставленный в распоряжение Вильсона. Нам предстояло проплыть около 2 миль до деревни Массу, где ожидали лошади. Уже наступила ночь, когда мы высадились на берег. Тагалы перенесли сюда типы построек, распространенных на Филиппинах. Жилищами служат бамбуковые клетки, подпираемые шестами; крыши из пальмовых листьев.

Освещенная луной дорога проходила по восхитительной местности; с правой стороны — пальмы, леса, холмы, слева — море. В Агадне мы остановились у Вильсона, а затем представились капитан-генералу Марианских островов. Дон Хосе де Мединилла-и-Пинеда, в полном параде, при всех регалиях, принял нас весьма дружелюбно. Я и капитан Коцебу жили у него, остальные — у других испанцев. К столу у капитан-генерала в изобилии подавались мясные блюда; фруктов, этих плодов земли, которые особенно желанны для моряка, ступившего на берег, не было, и лишь апельсиновый напиток, предлагавшийся в перерывах между едой, напоминал о наполненной ароматами зеленой стране. Хлеб предназначался только для хозяина и иностранных гостей; испанцы довольствовались кукурузными лепешками.

В Агадне я ощущал недостаток фруктов, а на «Рюрике» они были в избытке. Губернатор распорядился щедро снабдить корабль всеми дарами земли — овощами и фруктами. Кроме того, матросы, которых зачем-либо посылали на берег, привозили из леса на корабль столько лимонов и апельсинов, сколько могли сорвать и донести. Эта земля, эти фруктовые деревья вскормили сильных, полнокровных людей; странно, однако, что число их здесь было незначительным.

Возникает вопрос: нравилась ли такая еда нашим северным ихтиофагам? Апельсины показались им вкуснее, чем китовый жир. Приятно было видеть, с каким удовольствием алеуты лакомятся ими, и на пути в Манилу мы отдали им последние остававшиеся у нас плоды. Эшшольц по крайней мере все свои апельсины подарил алеуту, обучавшему его языку.

В «Наблюдениях и замечаниях» я писал о доне Луисе де Торресе, с которым нас быстро и прочно связал общий образ мыслей. Вспоминаю о нем с любовью и искренней благодарностью. Дон Луис де Торрес изучил на Улле [Волеаи] нравы и обычаи, историю и сказания этих милых людей; он попросил наиболее опытных мореплавателей, с которыми поддерживал тесные связи, составить для него карту их нептунического мира. Используя торговые суда, ежегодно приходящие на Гуахам из Ламурека, он сохранил постоянные связи с тамошними друзьями. Дон Луис де Торрес раскрыл передо мною сокровищницу своих знаний, показал карту, охотно и с нежностью говорил мне о своих друзьях и о народе, к которому благодаря Каду я уже испытывал огромную симпатию. Дни в Агадне я посвятил полезному и сердечному общению с достойным доном Луисом де Торресом, с чьих слов записал сведения, изложенные позднее в «Наблюдениях и замечаниях». Капитан Коцебу, которого я осведомил о результатах исследований, пошел навстречу моему желанию и к намеченным двум дням пребывания на Гуахаме добавил еще один — жертва, за которую я ему весьма признателен. Он проводил время в поездках между гаванью и городом, а я оставался в Агадне, выполняя поставленную перед собой задачу.

Я уже упоминал о здоровой супружеской чете, живущей на Гуахаме,— родоначальнице шести поколений. Дон Луис де Торрес, сам дедушка, приходился им внуком; к шестому поколению вела другая линия.

В Перу, откуда дон Хосе де Мединилла-и-Пинеда прибыл на эти острова, он встречался с Александром Гумбольдтом и с гордостью рассказывал, как однажды, когда тому надо было появиться при дворе вице-короля, одолжил ему свою шляпу. Позже в Маниле, столице Филиппин, с давних пор поддерживавшей оживленные связи с Новым Светом, мы часто встречали произносимое с уважением имя нашего всемирно известного земляка и встречали немало людей, особенно из среды священников, гордившихся тем, что знали или видели Гумбольдта.

Я уже упоминал о том, что, идя навстречу пожеланию нашего капитана познакомиться с народными танцами и праздниками островитян, дон Хосе де Мединилла-и-Пинеда приказал устроить оперно-балетное представление при свете факелов. Я сам слышал, как однажды, желая показать нечто необыкновенное, он советовался со своими приближенными и на их возражения ответил: «Но он хочет посмотреть танцы!» Итак, нам показали танцы.

Хорис, наделенный талантом быстро и легко писать акварельными красками портреты, весьма сходные с оригиналом, как-то утром попросил разрешения нарисовать портрет губернатора. Последний тут же пошел переодеться в парадный костюм и вернулся обутый в башмаки с пряжками, кроме того, на нем были шелковые чулки. Хорис же изобразил его только до пояса, запечатлелись лишь эполеты. Это обстоятельство дало злым языкам повод утверждать, что дон Хосе не сможет послать портрет своим родным, для которых он, собственно, и предназначался, поскольку право носить эполеты даровал себе сам.

Наступило 28 ноября — день, когда мы вновь должны были взойти на борт корабля. На прощание я решил подарить несколько пиастров испанцу, прислуживавшему мне в доме губернатора. Но этот человек, незнакомый с нашими нравами, казалось, совсем не понимал, что я хочу. Боясь его обидеть, я сказал, что эти деньги предназначаются para los muchachos (для низших слуг), и лишь тогда он взял их. Ни капитан, ни кто-либо другой из нас не смог вручить чаевые. Однако какая-нибудь вещь, например пестрый платок, какие обычно повязывают на голову, или другое в том же духе, была бы принята с большой благодарностью. На пиастры же здесь они получат только то, что предложит им единственный здешний купец — губернатор.

Мне довелось быть свидетелем трагикомического конфликта между губернатором и нашим капитаном. Первый сделал широкий жест, по законам гостеприимства отказавшись от какой бы то ни было платы за предоставленный «Рюрику» провиант. У капитана были с собой для подарков русские медали, и вручал он их всегда с таким видом, словно они отчеканены в честь нынешней экспедиции. В Агадне, да и во многих других местах, не умеют хорошо читать по-русски. Одну медаль он хотел вручить и нашему благородному хозяину с обычными словами, что «она должна служить напоминанием и т. д.». Но дон Хосе де Мединилла-и-Пинеда совершенно не понял его намерения. Что он вбил себе в голову, не знаю. Короче говоря, он оттолкнул предложенную медаль и упорно отказывался ее принять от возмущенного капитана. С большим трудом мне удалось наконец убедить его взять казавшуюся опасной вещь, и, таким образом, мы выиграли спор.

На Гуахаме я впервые увидел трепанга^{205}. Губернатор, по приказанию которого этот ценный продукт моря собирают и отправляют на рынок в Кантоне [Гуанчжоу], сообщил мне много сведений о различных видах голотурий, поступающих на рынок, об их происхождении, о том, как их готовят, и, наконец, о торговле ими. Эти сведения я изложил частично в «Наблюдениях», частично в «Verhandlungen der Akademie der Naturforscher» (т. X, p. II, 1821, с. 353). Он достал мне несколько трепангов — одни были еще живые, другие копченые, в том виде, в каком они поступают на рынок. В берлинском Зоологическом музее есть несколько экземпляров трепангов. Губернатор был так любезен, что откликнулся на мою просьбу дать нам возможность попробовать приготовленное из них блюдо, до которого так охочи китайские гурманы. Но со мной случилось то же, что с одним немецким профессором, который однажды, будучи в картинной галерее, внимательно слушал и старательно записывал ученые объяснения чичероне, а когда вернулся домой и перечитал записи, то ничего в них не понял и был вынужден просить своего спутника объяснить, что же, собственно, было изображено на картинах.

Голотурий следует медленно варить на небольшом огне два раза по 24 часа, поэтому отведать их мы могли лишь на прощальном обеде, который устраивал дон Хосе де Мединилла-и-Пинеда перед нашим отъездом с Гуахама. Я ни разу не был в лесах близ Гуахама, видел их только мельком, издали, и мне хотелось бросить на них прощальный взгляд. Я отказался от обеда и использовал это время для того, чтобы пешком пройтись к гавани и собрать нужные растения. Меня сопровождал дон Луис. (В деле сбора растений Эшшольц вполне мог на меня положиться, а вот я на него никогда.)

Вечером 28 ноября вместе с членами нашего экипажа на борт «Рюрика» прибыло много испанских офицеров. Мы весело провели время, и они остались ночевать. Все, что у меня еще было из мелких скобяных изделий, стеклянных бус и т. п., я передал дон Луису де Торресу и просил его как друга индейцев быть моим душеприказчиком. У Хориса я приобрел большие ножи, которые ему не удалось сбыть, и просил раздать их в качестве подарков от Каду его друзьям и близким на Улле.

Утром 29 ноября 1817 года на «Рюрик» прибыл дон Хосе де Мединилла-и-Пинеда и передал капитану послания для губернатора Манилы. Мы попрощались с друзьями, салютовали капитан-генералу, когда он покидал борт судна, пятью пушечными залпами и троекратным «ура!», и ветер наполнил наши паруса.

От Гуахама до Манилы

^{Пребывание в Маниле}

Выйдя 29 ноября 1817 года из гавани Гуахама [Гуама], мы взяли курс на север Лусона, чтобы пройти в Китайском море [Южно-Китайское море] между находящимися там вулканическими островами.

1 декабря (координаты: 16°З1' сев. широты, 219°6' зап. долготы) морские птицы принесли нам весть о рифах, которые, согласно карте Эрроусмита^{206}, должны были находиться к западу от нас с подветренной стороны. 6-го на «Рюрике» поймали хищную птицу.

«Несколько дней назад,— писал капитан Коцебу,— на судне была обнаружена сильная течь; вероятно, оторвался один из медных листов, и черви, которые во множестве водятся в коралловых рифах, прогрызли дерево». 12 декабря он сделал следующую запись: «Вода в судне прибыла». Заимствую упоминание об этом обстоятельстве из его описания путешествия («Reise», т. II, с. 136). Сам я тогда либо не знал об этом, либо забыл записать.

10-го мы обогнули северную оконечность Лусона между островами Баши на севере, скалами Ричмонд и Бабуянскими островами на юге. 11-го мы увидели главный остров и направились вдоль его западного берега к югу. Мешало встречное течение, но сильный ветер нес судно к намеченной цели. В этот день поймали бониту. Часто встречались летучие рыбы.

Ветер стих. 15-го днем мы оказались у входа в Манильский залив. Телеграф острова Коррехидор сообщил о нашем прибытии. Остров, защищающий вход в красивую бухту, как мне показалось, представляет собой верх частично затопленного кратера. Когда мы плыли вдоль побережья Лусона, нам встретились два парусных судна; здесь их было уже немало.

Наступала ночь, и мы лавировали против восточного ветра, чтобы войти в бухту; к нам подплыла двадцативесельная лодка с офицером пограничной стражи. Он доставил лоцмана, который должен был провести нас в Манилу.

Мы продвигались вперед крайне медленно; оживленное движение судов в бухте свидетельствовало о близости крупного торгового города. Ветер прекратился, и днем 17-го мы стали на якорь. Генерал-губернатор Филиппин дон Фернандо Мариана де Фульгерас прислал двух офицеров приветствовать капитана. Капитан воспользовался случаем п в их лодке отправился на берег, взяв и меня с собой. На рейде стояло восемь английских и американских торговых судов. Губернатор принял нас весьма любезно и обещал предоставить помощь. Та же лодка доставила нас обратно. В этот вечер мы снялись с якоря, чтобы направиться в Кавите, гавань и арсенал Манилы, где нам надлежало ожидать распоряжении губернатора. Однако штиль задержал нас и вынудил снова бросить якорь. Рыбацкие лодки привезли нам на продажу свой улов. Лишь 18-го днем мы прибыли в Кавите. 19-го дон Тобиас, комендант арсенала, получил относящиеся к нам указания. «Рюрик» сразу же ввели в арсенал. Его груз и команду разместили на пустом галеоне^{207}; нам был отведен приличный дом. 20-го мы поселились в нем. Капитан пожелал, чтобы у его дверей стояли часовые, но, не имея права претендовать на почетный караул, согласился на простую охрану. Мы были уже не в Чили, а здесь разбирались в том, что согласуется с европейскими обычаями, а что нет. Вместо желаемого часового появился вестовой, присланный в распоряжение русского капитана, который отослал его, с трудом скрывая недовольство.

Тем временем дон Тобиас вместе с корабельных дел мастером осмотрел «Рюрик», и сотня рабочих сразу же принялась его ремонтировать. Трудясь споро и со знанием дела, они закончили все необходимые работы еще до истечения двухмесячного срока — такова продолжительность северо-восточного муссона в этой гавани. Все повреждения были устранены, выполнен необходимый ремонт, заменена оснастка; судно заново обшили медными листами, поскольку с самого начала обшивка не была сделана как полагается, из-за чего мы постоянно испытывали трудности; усовершенствовали и рулевое управление, что заметно ускорило ход корабля. «Рюрик» вышел из арсенала Кавите помолодевшим. Теперь он мог бы опять совершить кругосветное путешествие, успешно справляться с северными бурями. Однако нам предстояло плыть на родину.

После ремонта корабля у нас была еще одна забота: сделать алеутам прививки, что доктор Эшшольц незамедлительно и исполнил.

На рейде Кавите мы встретили «Эглантину» из Бордо (капитан Герин, суперкарго дю Сюмье). Г-н Герин, офицер королевского флота, посетил нас на борту «Рюрика», прежде чем судно стало в арсенал. С этими моряками, как и с испанскими властями, у нас были самые дружеские контакты, но все же с сожалением приходится повторить, что два начальника на одном корабле — явление нежелательное.

Во всех странах меня считали русским: флаг прикрывает происхождение товара. Но все же немцы и французы признали меня своим земляком. Кроме моряков с «Эглантины» я встретил здесь очень милого земляка, о котором хочу упомянуть с сердечной благодарностью. Дон Сан Яго де Эчапарре после эмиграции французского дворянства попал в Испанию, где продолжил на морской службе свою карьеру, начатую на родине. Уже много лет он жил в Лусоне, здесь состарился, но все еще продолжал оставаться французским дворянином, не слился органически с местным населением и не чувствовал себя здесь дома. Его сердце все еще оставалось на старой родине. Дон Сан Яго жил в своем деревенском домике в Тьерра-Альта. Кавите, расположенный на оконечности песчаной косы длиной три мили,— не особенно подходящее место для странствующего натуралиста. Я перебрался в Тьерра-Альту, деревню, расположенную на высоком берегу Манильского залива, где к нему примыкает песчаная коса Кавите, и провел здесь почти все время, пока «Рюрик» находился в гавани. Я был гостем своего земляка, хотя и не жил в его доме, а проводил с этим достойным, добродушным, шумливым человеком те часы, когда не бродил по окрестным полям и оврагам. Как и в наших домах, у него ежедневно случалось что-либо выводившее его из себя. Слуга Пепе забыл купить на рынке редьку, которую любил дон Сан Яго, и он поднял шум, но вскоре успокоился, добродушно заявив, что не хочет гневаться из-за редьки. Затем мы сели за стол, но оказалось, что Пепе поставил ему поломанный стул, на котором Дон Сан Яго не желал сидеть; он вскочил и в сердцах отшвырнул стул в сторону, но потом, уже смеясь, взял другой. Во время обеда мы беседовали о Филиппинских островах и о Франции.

По двору и саду дона Сан Яго де Эчапарре разгуливала большая черепаха, на ветвях дерева, почти у самых окон его комнаты, сидели медососы (Nectarinia), и всякий раз, Когда мы пили кофе, на стол взбиралась маленькая ящерица — геккон, чтобы полакомиться сахаром. Он предложил мне этих животных. Но могла ли у меня подняться рука, чтобы лишить этого осиротевшего человека его друзей! Может быть, кто-нибудь другой и сделал бы это, но только не я.

Территорию, на которой располагались дома, охраняли собаки, свободно бегавшие вокруг и успешно справлявшиеся со своими обязанностями. Это я понял в первый же день, когда без предупреждения вернулся домой. Собаки подняли лай, на что я не обратил внимания; однако на моем пути молча встал готовый к схватке мощный пес. Стоя друг против друга, каждый мерил противника взглядом. Поняв, что отступать поздно, я счел самым разумным продолжать свой путь и двинулся на собаку, которая должна была бы испугаться и убежать, но она не тронулась с места. Как нельзя более кстати в доме послышались голоса, и собаку отозвали, прежде чем дело дошло до схватки, из которой я вряд ли вышел бы победителем.

Эта собака напомнила мне о другой, с которой однажды пришлось встретиться на родине. Та сидела на цепи и, когда я проходил мимо, кинулась на меня с такой яростью, что я подумал: «Что же будет, если она сорвется?» И представьте себе, цепь оборвалась, и случилось вот что: собака подкатилась к моим ногам, встала, глянула на меня, завиляла хвостом и кротко, как ягненок, вернулась в конуру. Читая газеты, я нередко вспоминал о ней. Когда, например, с помощью билля о реформах консерваторы сокрушили министерство Грея^{208}, а затем кротко заявили, что хотят восстановить порванную цепь.

В Тьерра-Альте я испытал единственное недомогание за все время путешествия. У меня поднялась температура,, и я опасался, что начнется кишечное воспаление. Моя постель — по местным обычаям деревянная скамья, покрытая тонкой соломенной циновкой,— была очень неудобной, особенно при моем тяжелом состоянии. Дон Сан Яго позаботился о «хорошем мягком ложе» и прислал мне тростниковый топчан. Меня навестил Эшшольц; мне стало лучше, хотя окончательно я не поправился; и в таком состоянии вынужден был совершить экскурсию во внутренние районы острова и к вулкану Тааль, о которой я просил власти, поскольку время нашего пребывания на Лусоне подходило к концу.

Мне надо было позаботиться о получении необходимых в поездке паспортов, но к этому я еще не был готов, поскольку для посещения района, куда я собирался ехать, требовались другие бумаги и подписи, получение которых отняло много времени. По ходу дела я столкнулся с испанским тщеславием и стремлением к излишествам: там, где достаточно было одного проводника, мне предлагали военный эскорт из трех десятков всадников. Я покрывал издержки всех своих научных экскурсий и мероприятий за собственный счет, не желая оставлять без вознаграждения предоставлявшиеся мне услуги. 12 января 1818 года я покинул Тьерра-Альту в сопровождении личной охраны — шести тагалов из конной полиции, командир которой сержант дон Пепе совмещал обязанности проводника и переводчика.

Дон Сан Яго де Эчапарре был крестным отцом ребенка дона Пепе. Узы кумовства, утратившие всякое значение и силу в протестантской Германии, в католических странах вообще, а здесь особенно ценились весьма высоко. Дон Сан Яго, поручивший своему куму быть проводником, пригласил его накануне вечером и отдал приказ примерно в следующих выражениях: «Ваша милость будет служить охраной и проводником этому благородному господину во время его поездки на Тааль. Я укажу Вашей милости, в каких местах Вы должны останавливаться и у кого из наших кумовьев размещаться. Прежде всего Ваша милость должна заботиться о том, чтобы ехать только днем, потому что этот благородный человек хочет все видеть. Ваша милость будет часто ехать шагом и часто останавливаться по желанию этого господина, который будет осматривать каждую травинку и каждый камень на дороге и каждого червячка, короче говоря, каждое свинство, о котором я ничего не знаю и о котором Вашей милости тоже не обязательно знать» и т. п.

Дон Пепе оказался весьма полезным, неглупым и деловым человеком, и у меня не было причин быть им недовольным. Но, отвечая за мою безопасность, он старался вести меня так, как ведут маленького ребенка по дороге — не спуская с него глаз, стращая крокодилами и змеями. Однако скоро я понял его. В жизни мне не доводилось слышать более громкого вопля, чем тот, который он однажды издал, глядя мне под ноги: тропинку переползала змейка. Я убил ее — она оказалась совершенно безвредной. Подобным же образом он предупредил меня об одном растении. Я тотчас же с жадным любопытством обследовал его — обыкновенная крапива, не более опасная, чем наша.

Повсюду, где мы бывали, ко мне, русскому доктору, обращались люди, к чему я успел привыкнуть. Они жаловались на свои недуги в надежде на помощь. Приходилось разъяснять разницу между Doctor naturalista (доктором-натуралистом) и facultative (лечащим врачом). Тем, кого обуревает страсть к путешествиям, следует сказать: повсюду, где живут люди, звание и авторитет врача служат самым надежным паспортом и рекомендательным письмом, а также средством обеспечить (если в этом есть нужда) самый верный и высокий доход. Везде больной человек, если он не в состоянии сам справиться со своей хворью, надеется на помощь и на того, кто более всего способен оказать ее, и охотно обращается к совсем незнакомому лицу, чужестранцу, который, как это ни странно, вызывает в нем доверие, утраченное им к близким. В семье ученого врача совет старой прачки ценится выше, чем его собственный опыт.

Медицина для тех, кто в ней нуждается,— это тайное, почти колдовское искусство. Большая часть ее силы основывается на вере. Волшебство и магия, распространенные под тысячью именами и в тысяче различных форм, столь же древних, как и сам род человеческий, были первыми средствами исцеления и, наверное, будут последними. Они непрестанно омолаживаются под новыми названиями, именами, приобретая современные формы — у нас научные, например так называемый месмерианизм^{209}и... Не хочу никого обидеть, но кто будет оспаривать, что и сегодня в таком просвещенном городе, как Берлин, предпочитают лечить болезни заговорами или знахарскими чудесными средствами, нежели обращаться к помощи квалифицированных врачей.

Хотелось бы лишь посоветовать тем, кто стремится увидеть мир, запастись вместо удобной туристской шапочки докторским колпаком (мои молодые друзья уже последовали этому совету), и все будет как нельзя лучше. Наряду с врачом неплохие шансы в путешествиях по далеким странам имеет художник-портретист. Ведь у каждого человека есть любимая им своя физиономия, а также близкие, которых он хотел бы порадовать, вручив ее изображение. Но это все еще редкое искусство проникло не во все уголки земли.

В то время как я был вынужден оказывать помощь многим, обращавшимся ко мне, у меня самого было немало хлопот с собственным здоровьем. Я лечил себя кокосовым молоком и апельсинами и тщетно пытался отучить дона Пепе от местного обычая сильно сдабривать куриный суп имбирем и другими специями. К этому, очевидно, сводилось его врачевание, и он упорствовал из самых добрых побуждений. Облегчение мне приносила только баня.

Вечером лошадей выгоняли на пастбище, а рано утром, перед тем как отправиться в путь, ловили — таков местный обычай. Но при этом терялось не только время, но и нередко лошадь.

Известно, что табак в испанских колониях — главная доходная статья короны, которая взимает подушный налог вместо прямых поземельного и имущественного налогов: ведь в табаке в равной степени нуждаются и бедные, и богатые. На Гуахаме этот ненавистный налог не давит на население. Но здесь бедный тагал лишен возможности платить королю за то, что земля дает бесплатно. На улицах и дорогах бедняки выпрашивают окурки у тех, кто держит их во рту и не докуривает до конца. Дон Пепе просил меня отдавать ему окурки и распределял их поровну между членами всей группы.

На третий день мы достигли края кратера, откуда можно было обозреть лагуну Бонгбонг и лишенный растительности, мрачный вулкан Тааль. Оттуда через лес мы спустились на запад к нынешнему селению Тааль на берегу Китайского моря. Здесь у нас пропала лошадь. Часть утра 15-го я провел в бане, а после обеда вместе с доном Пепе и одним из тагалов поднялся в легкой лодке вверх по течению реки, берущей начало в лагуне. Мы отдохнули в бедной рыбацкой хижине и ночью вновь подплыли к переправе, чтобы оттуда отправиться на вулкан. Здесь дон Пепе заклинал меня соблюдать осторожность, осматривая все без лишнего шума. Вулкан, относящийся миролюбиво к местным жителям, всякий раз, когда приходит испанец, грозит новым извержением. Я ответил доброму тагалу, что я не испанец, а русский— уловка, которая, кажется, не ослабила его опасений. Я решил не перечить ему, а выполнять все его указания. Впрочем, он забыл о них скорее, чем я.

Мы высадились на острове с наветренной стороны. Первые лучи солнца застали нас на краю адского котла. Когда мы шли по этому краю в поисках места, откуда Удобнее было бы спуститься вниз, дон Пепе забыл о всякой осторожности. Его привело в восторг то, что мы идем на такой риск, на какой, как он полагал, никто до нас идти не решился, да и вряд ли сможет отважиться и после нас. Из всех людей только мы ступили на эту тропу. Я скромно обратил его внимание на то, что до нас уже здесь побывал скот: по берегам острова кое-где растет трава и, чтобы она не пропадала, сюда завезли коров. Не могу понять, что могло побудить их карабкаться на крутой голый конус, состоящий из лавы, и потом прокладывать тропинку через край обрыва.

Вулкан Тааль уже описан в моих «Наблюдениях» и вторично — в «Живописном путешествии» Хориса, который нарисовал его по моим наброскам. Вечером мы возвратились в селение Тааль и 19 января 1818 года вернулись в Тьерра-Альту.

Я еще ничего не сказал о самой Маниле, куда не раз совершал маленькие экскурсии по суше и по воде вдоль хорошо возделанного берега бухты и где мне неизменно оказывали самый сердечный, дружеский прием. В Маниле нет гостиниц, и там нашим хозяином был доктор дон Хосе Амадор, которому нас рекомендовал губернатор Марианских островов. Опекуном его милой жены был дон Сан Яго де Эчапарре. Ее умерший здесь отец был его земляком и коллегой по службе. Очаровательная сеньора говорила только по-испански. Во время нашей первой поездки в Манилу дон Хосе Амадор отсутствовал, и нас принял адъютант губернатора дон Хуан де ла Куэста, который был весьма предупредителен к капитану и ко всем остальным. В его доме царила непринужденная, приятная атмосфера. Мы скинули свои одежды, в которых представлялись генерал-губернатору Филиппин, и хозяин дал нам легкие куртки, соответствующие местному климату. Когда мы снимались с якоря, он прислал мне французские и английские газеты за последние несколько месяцев. О лучшем занятии в Китайском море, чем чтение газет, я не мог и мечтать. Из них я получил первую со времени отъезда из Плимута весть о своих близких и был обязан этим дону Антонио Мариана де Фульгерасу. Мой брат стал префектом департамента Ло... Только в Китайском море или при других подобных обстоятельствах начинаешь понимать, какую массу сведений можно почерпнуть из европейской газеты.

Моим главным занятием в Маниле были поиски в библиотеках и в монастырях людей и книг, у которых и откуда можно было бы почерпнуть сведения о народах и языках Филиппин и Марианских островов. Я уже сообщал о том, что мне удалось и чего не удалось добиться в этом отношении. В короткое время я составил себе хорошую библиотеку из трудов тагаловедов и историков Манилы. Некоторые из книг я купил, но большинство было мне подарено; в ответ я также вынужден был дарить книги. Повсюду я встречался с высокогуманным образом мыслей, с величайшей готовностью прийти на помощь и весьма вежливыми манерами. Лишь в том монастыре, где находился «Словарь тагальского языка» (Vocabulario de la lengua tagala), монах, вручивший оплаченный мною экземпляр, составил исключение из правила: приказав мне удалиться, он закрыл за мной дверь. Его поведение больше огорчило узнавших про это испанцев, чем меня самого, ибо я помнил, что монах и женщина no hacen agravio (не могут оскорбить честь).

Когда в ночь с 3 на 4 июля 1822 года сгорел дотла дом, в котором я жил, то главное, что кроме жизни моих близких я стремился спасти, было мое тагальское собрание, и я позаботился о том, чтобы передать его в Королевскую библиотеку в Берлине, где ученые — специалисты по малайским языкам смогут найти многое, что не так-то легко обнаружить в других книгохранилищах.

Мы были на Лусоне в то время, когда манго еще не созрело. Этот широко известный и высоко ценимый фрукт, который произрастает здесь в избытке, составляет, по-видимому, существенную часть пищевого рациона населения. Нам удалось раздобыть плоды единственного созревающего в этот сезон сорта манго и после обеда распределить их среди экипажа. Порция была слишком мала, поэтому не могу сказать о нем ничего определенного. Вообще мы пробовали лишь те фрукты жаркой зоны, которые можно достать в любое время года. Никаких манго! Никаких ананасов! Никакой евгении^{210}! И тому подобного!

Китайское предместье — притягательное место для тех, кто не бывал в Срединном царстве. Non cuivis homini contigit adiré Corinthum^{211}. Пусть во многих отношениях мы стоим выше китайцев, но Китай — это обычное государство, проводящее консервативную политику, и те у нас, кто придерживается такого курса, наверняка смогут многому научиться на его примере. При этом я не имею в виду попытки передвинуть стрелки часов истории назад в тех сферах, где мы действительно далеко обогнали китайцев. Такие попытки всегда обречены на неудачу. Речь идет о том, чтобы определить, что надлежит сохранять и как осуществить подобную консервацию. Но это находится уже за пределами моей компетенции. Более подробный материал по таким вопросам можно почерпнуть в «Записках по истории Китая» («Mémoires pour servir à l’histoire de la Chine»), Что же касается меня, то я ограничился тем, что просто разглядывал лица китайцев.

19 января 1818 года я вновь прибыл в Тьерра-Альту. 21-го меня навестил Эшшольц. В тот же день приехал капитан и отправился в Манилу. 22-го я возвратился в Кавите. 25-го из Манилы прибыл капитан. «Рюрик» был готов к отплытию; хронометры находились уже на корабле. Ранним утром 26-го в легкой лодке я поплыл в Манилу, позавтракал на «Эглантине», ожидавшей нас у полосы прибоя, сделал последний обход в поисках тагальских книг, рассчитывая, не без оснований, на гостеприимство дона Хосе Амадора. 27-го «Рюрик» подошел к полосе прибоя. 28-го я сел на корабль; этот день был последним днем в Маниле. Губернатор поднялся на борт «Рюрика», где в его честь прозвучали 15 пушечных залпов. Прибыли и друзья. Последние, прощальные часы, особое очарование которым придало присутствие сеньоры Амадор, были веселыми, сердечными и праздничными.

Я не назвал здесь имени одного нашего друга, который в беседе часто упоминал о масонстве^{212}. Все же он не ответил на пароль посвященных, который в связи с этим мне пришлось извлечь из сокровищницы полузабытых юношеских воспоминаний. В этот вечер, подойдя ко мне, он пожал мою руку. Я удивился. «Как же вы отрицали?..» — «Вы уезжаете, а я остаюсь». Этот ответ я не забыл до сих пор.