РУССКИЕ НА ВОСТОЧНОМ ОКЕАНЕ: кругосветные и полукругосветные плавания россиян
Каталог статей
Меню сайта

Категории раздела

Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0

Форма входа

Друзья сайта

Приветствую Вас, Гость · RSS 29.03.2024, 07:41

Главная » Статьи » 1826-1829 "Сенявин" Литке Ф.П. » 1826-1829 "Сенявин" Литке Ф.П.

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ СВЕТА НА ВОЕННОМ ШЛЮПЕ «СЕНЯВИН». ГЛАВА 7. (ПРОДОЛЖЕНИЕ).
Плавание от Камчатки до острова Юалан. – Пребывание на этом острове. – Замечания о нем.

 Большие лодки юросов имеют от 25 до 30 футов длины и не более 1/ футов ширины. Они выдалбливаются всегда из одного дерева (хлебного). Оттого ли, что нет толстых деревьев или их берегут, но все лодки их строятся с наделками по бортам шириной около фута, а по концам около 2 футов. Наделки эти привязываются веревками; в дырочки вставляются белые раковинки; паз ничем не замазывается, и потому при малейшем волнении или когда лодка загружена, вода течет в нее ручьями, и ее нужно беспрестанно отливать. Часто видели мы, как островитяне старались остановить течь, замазывая дыры хлебным плодом (подобно тому, как алеуты наши затыкают дыры в байдарках мясом). На легоньких коромыслах укреплен тонкий, параллельный лодке брусок для ее поддержания. В такой лодке бывает по 8 и по 10 человек гребцов. Они отделываются и сглаживаются очень чисто и мажутся краской, составленной из красной глины, которой они умеют дать отменный лоск. Обыкновенные лодки во всем подобны этим парадным, но не так чисто отделаны и меньше; есть не более 6 футов длины и 1 фута ширины. Гребут веслами, которые везде одинаковы, а на мелких местах толкают шестами или теми же веслами, повернутыми лопастью вверх. Лодки эти хорошо рассчитаны для своего назначения: они легки и мало сидят в воде, следовательно, могут через мелководные протоки подходить к селениям, а где нужно, их без труда можно перетаскивать. Ограниченное мореходство юаланцев не требует от них иных качеств. Они никогда не выезжают за риф, не имеют ни случая, ни надобности ходить под парусами и потому совсем их не знают, – это, я думаю, единственный случай во всей Полинезии. Чтобы выманить их за риф, нужен какой-нибудь необыкновенный случай, как, например, появление судна; и тогда они довольно неловки, путаются между собой, словом, самые плохие моряки. Большую часть из них у нас на шлюпе укачивало при почти неприметном колебании судна. Юросы чрезвычайно дорожат своими большими лодками. Сипе, при всей своей доброте и гостеприимстве, прятался от нас, чтобы не дать своей лодки.

Те, которые высочайшее блаженство полагают в безмятежном безделье, far niente, не должны бы желать ничего более, как сделаться юаланским юросом. Они проводят жизнь в совершенной праздности. Встают с восходом солнца – они спали бы долее, если бы человеку не был положен предел на все, – часа два проходит в натирании тела кокосовым маслом. Между тем в обеденной палате разводится огонь, и все готовится к печению хлебных плодов. Часу в девятом собираются пить сека. Обряды, при этом соблюдаемые, опишу я так, как мы наблюдали их в торжественных случаях.

Хозяин берет растение, как оно вынуто из земли, и, сев против почетного гостя, говорит ему что-то, как бы прося разрешения. Получив его, отламывает корни, а все прочее ставит в угол на полку в дар Ситель-Насюэнзяпу. Это, впрочем, не всегда соблюдалось. Между тем стряпун или стряпуны[378] подпоясываются банановыми листьями, развязывают волосы и потом снова их завязывают, но уже не на затылке, а на темени. Они начинают работу свою тем, что вымывают камни, на которых сека колотится; потом бьют согласно в ладоши 26 или 30 раз; потом берут камни, служащие пестами, и ими ударяют несколько раз о большие камни; число ударов, кажется, не определено; мы насчитывали от 10 до 17. За этим принимаются уже за корни, которые разбивают, покуда они составят одну волокнистую массу. Тогда бьют камнем о камень некоторое время очень часто, и затем начинается выдавливание. Подлив несколько воды в разбитую массу, мнут ее руками о камень, чтобы она пустила сок; делают из нее ком, который руками с большим усилием выжимают в приготовленные кокосовые скорлупы. Выжав раз, подливают опять воды, опять мнут и опять выжимают и так продолжают, пока наполнится нужное число сосудов. Между тем хлебные плоды уже испеклись и сняты с камней и вместе с катаком, кокосами и пр. на подносах, сплетенных из кокосовых ветвей, положены перед гостем, от которого опять будто ожидается разрешение. Гость разламывает один хлеб, и это служит знаком, что всякий может приниматься за еду. Тогда кравчий подносит гостю чашу с сека. Они не оскорблялись, когда мы большей частью отказывались от этого нектара. Пьющий подносит чашу ко рту, наклонясь, шепчет молитву (о которой будем говорить ниже) и, сдув пену, набирает полный рот сека, – некоторые все глотают, другие, все подержав во рту, выплевывают, но большая часть, проглотив половину, остальное выплевывает; в заключение следует сильное кряканье и кривлянье, причины которых я не понимаю, потому что, отведав несколько раз этого напитка, я нашел его совершенно безвкусным и нимало не жгущим. За сека следует закуска. У Тогожи перед каждым на особом подносе было положено по кокосу и хлебному плоду. Этим праздник кончается, гость идет домой, и все, что от еды осталось, уносится за ним.[379] Таким образом мы часто снабжались юросами.

Точно так, но за исключением той части обряда, которая относится к гостю, юросы всякое утро пьют сека, и это составляет их завтрак. Мне случалось видеть, что то же повторялось и вечером, но это, кажется, исключение, и настоящее тук-тук-сека бывает только по утрам.

Кроме сека, употребляют они подобным же образом иногда корень другого растения, называемого кауа, для чего имеют особые камни, колотушки и даже особые корыта для воды. Однако при нас кауа ни разу не толкли.

Кроме утреннего сека, которое совершенно соответствует утреннему питью кавы на Таити и на других островах, не мог я заметить, чтобы они имели положенные часы для еды; они едят, когда им вздумается, довольно часто, но понемногу и, кажется, даже ночью; по крайней мере, Нена, когда ночевал у меня, всегда заботился, чтобы с вечера ему была поставлена тарелка с хлебными плодами и прочим, с чем он в продолжение ночи обыкновенно управлялся. Пьют весьма мало. Растительная пища делает это, конечно, ненужным.

Рыба и раки – единственная животная пища, употребляемая ими. Они не имеют съедобных четвероногих животных; но леса их изобилуют голубями и курами, а берега куликами, которых они, однако, не едят. Главную их пищу составляют хлебные плоды, кокосы, корень катак, таро, бананы, сахарный тростник и пр., которые они едят частью сырыми или просто спеченными, частью же в разных смесях. Поваренное искусство их сложнее, нежели можно было бы подумать: словоохотливый Сипе описывал приготовление множества блюд, подвязав по образцу стряпунов чуб на темя и показывая знаками, как что делается. Мы из всех этих блюд познакомились с одним – пауа, и я уже упоминал, как оно нам понравилось. Хлебный плод, долго не сохраняющийся, запасают они впрок, квася в земле, и называют его тогда гуро.

Печение хлебных плодов, катака и пр. совершается в земле точно так, как на других островах. Огонь добывается трением дощечки из мягкого дерева по направлению слоев палочкой из жесткого; в одном конце борозды, образовавшейся от этого, накапливаются по мере трения стружки; трение производится сначала тихо, потом постепенно скорее и скорее, а когда дерево уже разгорячится, то весьма скоро, от чего, наконец, стружки воспламеняются. Вся операция продолжается не более минуты. Для этого нужна особенная привычка; мы пробовали часто, но ни разу не сумели добыть огня таким образом.

Я не видал, чтобы жены юросов ели вместе с мужьями; кажется, что здесь они подлежат подобным же запрещениям, как и на многих других островах, если и не в отношении качества пищи, как там, потому, что им выбирать не из чего. Они не имеют также права входить в обеденную палату. Жена Тогожи могла только украдкой заглянуть в боковые двери, чтобы получить подарок. Впрочем, они едят не только в этом доме; я видел Сипе, ужинающего в домике возле нас.

Пища простого народа, конечно, еще однообразнее. Невкусный род бананов, называемый калаш, прежесткий и неприятный пандан, сахарный тростник, немного хлебного плода и из рыбного промысла то, что не нужно юросам, достается им. Лучшие роды бананов, катак, кокосы вероятно, также многие рыбы – исключительная собственность юросов.[380] Это делает народ малоразборчивым, и он с удовольствием ел все наши кушанья. Когда мы обедали на берегу, то обыкновенно перед дверьми палатки собиралась толпа, сколько из любопытства, столько же, чтобы чем-нибудь поживиться. Юросы гораздо разборчивее; однако солонина наша всем нравилась, – она, разумеется, шла под названием «кошо». Чилийское сладковатое вино скоро полюбили, но водку с отвращением выплевывали.

Мы не имели случая узнать, как они употребляют апельсины.

Долг беспристрастного историка заставляет меня теперь упомянуть об обычае, который я охотно обошел бы молчанием и который я считал существующим только между готтентотами, с тех пор как миссионеры воспретили его (как я не сомневаюсь) таитянской королеве[381] – я говорю о гнусной фтириофагии, которую доктор Мертенс, по справедливости, считал первым шагом к человекоядству. Здесь не принадлежит она, как было на Таити, к исключительным правам какого-нибудь класса. Все друг друга равно объедают, не опасаясь недостатка. Мы так часто показывали им отвращение наше, что при нас они несколько удерживались удовлетворять извращенный аппетит свой, но иногда шутили над нами, делая вид, будто бросают на нас некое животное. В посещение у Тогожи Сипе вздумал повторить эту шутку, но я вскочил с сердцем и сказал, что если он еще раз это сделает, то я сейчас уеду домой. Ему нетрудно было меня успокоить, между тем как Тогожа, по обыкновению своему ничего не понимавший, только повторял: «Меа инге?» Наконец Сипе объяснил ему и всему собранию, в чем дело, и рассказом возбудил такое же удивление нашим странностям и предрассудкам, как драгоман, объяснивший Али Паше египетскому о европейских ученых обществах и о кофе с молоком. Недоставало только из толпы восклицания: «Ах, они неверные!»

Поесть, поспать, посидеть в кружке и побалагурить – вот в чем проходит жизнь юроса. Умственные его силы в такой же всегдашней праздности, как и физические; он не боится недостатка и не имеет неприятелей, он не знает ни страха, ни надежды; страсти его дремлют, от этого, конечно, – кроткий, тихий нрав, но и ограниченность умственных способностей юросов; они все почти бестолковы; с последним из народа объяснялись мы лучше, и даже с их женами, потому что они хоть что-нибудь делают.

Сидеть сложа руки считается неприличным между юаланскими дамами, не менее как и между нашими, но, не имея разнообразных занятий наших, ограничиваются они тканьем тола и няньченьем своих детей. Невзирая, однако, на это, держат они и нянюшек. Жена Сипе ночевала всегда с шестилетней своей дочерью, а грудной сын под присмотром старой няньки спал в особом доме. По окончании утреннего туалета первое дело ee было требовать к себе сына, которого она с нежностью обнимала.

Простой народ везде имеет больше работы, чем знать; но там, где нужды человека весьма ограничены и природа все почти дает добровольно, не может и раб быть отягчен работой. Доставление материалов для починки и постройки лодок и домов; сама починка и постройка составляют барщину, на которой люди используются только временно; постоянные же занятия – это присмотр за господскими плантациями, собирание плодов[382] и доставка их в столицу и рыбная ловля.

Последняя – почти исключительно занятие женщин; по крайней мере мы весьма мало видели мужчин, ею занимающихся. Они имеют большие невода из кокосовых веревок, с поплавками, весьма похожие на наши; кошели фута четыре в длину и два в ширину, растянутые палкой, которыми они поддевают в воде рыбу. Больших рыб колют легкими деревянными копьями, на этот же случай имеют маленькое орудие, состоящее из трех рыбьих зубов, воткнутых в короткую рукоятку. Удочек они не имеют, потому что за рыбой никогда не ездят в море, но весь промысел производят по внутреннюю сторону рифа. По отмелям во многих местах сложены у них из камней заколы или переборы, в которые рыба при полной воде входит, а в малую остается запертой и легко достается в добычу.

Черепах, которых в гавань заходит довольно много, они также ловят, но каким образом, я не имел случая увидеть; не знаю также, едят ли их; имею, однако, повод в этом сомневаться. Нам не удалось поймать ни одной черепахи; несколько было заострожено, но кончалось всегда тем, что, уйдя под камни, они обрывали лини или вырывали остроги. Несколько раз запутывались они в бакштаги нашего футштока, бились иногда долго, рвали веревки, ломали все, но ни разу не имели мы счастья или ловкости поймать хоть одну.

Мужчины всех классов весьма любят собираться в кружок и разговаривать. Пристойность собраний их поистине достойна подражания. Мы, конечно, не понимали содержания их разговоров; невозможно, однако же, чтобы все всегда были одного мнения; невзирая на это, не заметили мы никогда ни неудовольствия, ни спора, ни крупного слова. Говорить тихим голосом есть общий обычай, и я часто замечал, что громкие наши речи не слишком им нравились; и вообще я думаю, что, невзирая на ненарушимую дружескую связь, оставили мы по себе славу народа беспокойного, который не умеет говорить тихо и которому не сидится на месте. Последнего не могли мы делать долго по двум причинам: из-за занятий наших и потому, что сиденье по их обычаю для нас очень беспокойно. Особенно любят они собираться таким образом в сумерки. В это время и мы иногда к ним присоединялись, и веселье бывало общее, хотя гости большей частью друг друга не понимали.

Кроме огня на очаге, не употребляют они другого средства для освещения своих домов; да и не имеют в том надобности, потому что около 8 часов всех клонит ко сну, и позже этого времени мало видно людей не спящих. Они не имеют также обыкновения вставать по ночам, чтобы беситься, как на некоторых островах Полинезии.

Мы не нашли у них никаких публичных увеселений и можем, кажется, заключить из этого, что таковые не в обыкновении, ибо невероятно, чтобы юросам никогда не пришла мысль нас ими повеселить. Впрочем, по просьбе нашей они всегда охотно плясали. Пляску их, как и вообще пляску, столько же трудно описать, как и изобразить кистью. Несколько человек становятся в линию один за другим, тихо переступают на одном месте с одной ноги на другую и делают разные движения руками, которые, невзирая на разнообразие и видимый недостаток системы, производятся всеми с такой удивительной точностью, что, смотря сзади такой колонны, кажется, будто это автоматы, движимые одной машиной. Все движения притом плавны и при стройном сложении тела, здесь общем, имеют действительно много грации. Из этого исключить следует вынужденные движения головой. Все происходит в такт песне, которая поется тихим, вынужденным голосом, голосом человека, имеющего в сильной степени одышку, – довольно неприятным. Пляски эти подчинены особым правилам; не только женщины не имеют права принимать в них участия, но, кажется, и мужчины только с разбором могут плясать. При плясках надевают они на руки, пониже локтя, кольца, выточенные из раковин, называемые «моэк».

Мы не заметили между ними азартных игр. Они изобретаются людьми для того, чтобы убить время или для присвоения себе чужой собственности. О последнем добрые юаланцы не помышляют, а в первом успевают очень хорошо и без игр. Не нашли мы также никаких гимнастических упражнений: ни борьбы, ни метания в цель и т. п. Все этого рода занятия имеют большее или меньшее отношение к войне или звериной охоте, – а они не знают ни того, ни другого; все ведут к тому, чтобы в противной стороне видеть врага, – а главная черта характера юаланцев – видеть во всяком другом брата.

Они не имеют совершенно никакого оружия, даже палки, против человека назначенной, и потому не могут, кажется, иметь и отдаленного понятия о войне; есть ли этому другой пример на земле? Тритоновы рога, звук которых на всех островах Великого океана служит знаком войны, есть и на Юалане; но они сложены на святилище Насюэнзяпа и служат только при обрядах религиозных, как увидим ниже.

  Все доселе сказанное уже свидетельствует об удивительной доброте нрава сего народа, которому едва ли можно найти подобный в свете. Они не знают сильных душевных движений, но уязвляют себя рыбьими костями для изъявления печали, которая в следующую минуту забывается, но мрачное лицо и потупленные глаза обнаруживают состояние души. В радости не доходят они до исступления, но обнаруживают ее объятиями и непритворным смехом. Встречая незнакомого, не употребляют они ни пальмовых ветвей и никаких других знаков мира, потому что не знают иного состояния, кроме мира. Детской доверчивостью и неизменной, невынужденной веселостью рекомендуют они себя с выгоднейшей стороны в самую первую минуту; дальнейшее знакомство открывает в них кротость, ровный, постоянный нрав, услужливость и даже честность. Дневной грабеж, предпринятый Сезой, не может свидетельствовать против этого, потому что негодяи есть во всех землях и между юросами; но к чести народа должно сказать, что все, без исключения, осуждали его поступок, даже дети, которые обыкновенно переговаривают то, что слышат от старших. В одной из бесед у дочери Сипе, о которых я упоминал, кто-то назвал имя Сезы; я сказал: «Сеза колюк», – и все малолетнее собрание в один голос закричало: «Сеза колюк» с таким жестом и с таким выражением лица, которые доказывали, что это было от сердца. Сеза сам ни разу не показывался во всю нашу бытность в Лелле, конечно не от страха, потому что мы, сам-восемь, в их столице ничего не могли ему сделать. Воры в Таити и на других островах не показывали такой застенчивости. Во время прогулок наших, часто окруженные толпой, не только не имели мы надобности беспокоиться о том, чтобы из рук что-нибудь не было вырвано, но поручали им носить наши ружья и инструменты, о сохранении которых заботились они более, чем мы сами. Мы ездили на их лодках и никогда ничего не теряли. Естествоиспытатели наши в разъездах своих всегда сопровождались островитянами, которые оказывали им всякую помощь, лазили на деревья, несли их ноши и пр. Дружба их была бескорыстна. Они часто просили у нас то, что им было нужно; но это совсем не в возврат того, что они нам привозили. Мы часто пытались сообщить им какое-нибудь понятие о меновой торговле, потому что для нас немножко накладно было быть с ними на отдарках; но тщетно, много ли, мало ли было привезено, юрос или ничего не требовал или просил топор, а обыкновенно довольствовался тем, что ему было дано.

О гостеприимстве лишнее было бы после этого и упоминать: оно встречается у бедуинов и готтентотов, как же не быть ему здесь? Хозяин не бежит гостю навстречу, не обнимает его, думая про себя: «Нечистый бы тебя побрал!», но с ласковым, покойным лицом показывает ему возле себя место; готовится сека, пекутся хлебные плоды, пируют тихо. Но тут гостеприимство и останавливается, не распространяясь, как у многих других народов, даже на жену хозяина; с гостем прощаются также без восторгов, и все, что осталось от пира, уносится за ним.

Но больше всего обнаруживается их кроткий, уживчивый нрав в ceмейном быту. Поэты не выдумали бы здесь беса брачного, но, конечно, и бредней о Дорисе и Дафне. Супруги относятся друг к другу дружелюбно и, по-видимому, на равной ноге. Каки часто советовался со своей женой, подобно тому как у нас в дружных семействах; получая подарки, не забывали они никогда жен, которые, с своей стороны, никогда не упускали спрашивать «а где мое?», когда те возвращались с подарками. К детям как отец, так и мать нежны, но без гримас. У Тогожи, не имеющего своих детей, занимает их место сын Нены лет восьми, прекрасный, живой мальчик; старик не мог утерпеть, чтобы каждую минуту не трепать его то за щеку, то за ухо; и тот принимал это с видом, доказывавшим, что он понимает и ценит всю нежность старика. Дети их вообще благонравны; окруженные ребятами, не слышали мы никогда писка и визга их; в толпах мальчиков не заметили мы ни разу ни ссоры, ни драки, что, однако, не препятствует им быть живыми, даже до бешенства. Молоденькие девушки чрезвычайно милы, ласковы и нимало не застенчивы, но большие попрошайки.

Беспримерная кротость нрава не исключает в них большой веселости. Кажется, они не знают, что значит скука; всегда рады случаю посмеяться, хотя бы это было и на собственный свой счет, и, кажется, охотнее смеялись над собой, нежели над другими. Шутки принимали весьма охотно и никогда на них не сердились. Они проявляют веселость или одобрение точно так же, как жители других островов этого моря, то есть, ударяя правой ладонью в сгиб левой руки, прижатой к телу, что производит весьма сильный, глухой звук. Они надрывались от смеха, когда мы в шутку в платьях своих пробовали делать то же, и, разумеется, без успеха. Напротив того, они не могли хлопнуть громко ладонями.
Многоженство терпимо. Все главные юросы имеют по нескольку жен: у Сипе две, у Нены три и пр. Напротив того, второстепенные юросы, нам известные, все имели только по одной жене. Из двух жен Сипе одну он явно предпочитал, но я не заметил, чтобы другая была в какой-нибудь от нее зависимости.

Многоженство, хотя и не всеобщее, и меньшее число женщин против мужчин причина того, что холостяков здесь весьма много; а это должно повлечь за собой некоторые обыкновения, не совсем согласные с чистой нравственностью, которые мы сначала, может быть несправедливо, полагали одним из следов пребывания здесь первых европейцев. Юаланки не могут похвалиться той целомудренностью, какой, по рассказам, отличаются женщины на Радаке. Я не имел случая испытать строгости правил замужних, но, кажется, что и между ними не все Пенелопы и что они даже не стремятся быть ими. Пример тому жена Каки, которая находила удовольствие обвинять в беременности своей одного из наших спутников (который, однако, никак в том не признавался); и сам Каки очень любил над этим шутить, представляя часто, как жена его будет плакать о своем возлюбленном.

Вследствие незнания языка юаланцев, невзирая на многие их толкования, остались мы с весьма туманными сведениями об их религии. Божество их называется Ситель-Насюэнзяп. Он был человек из рода Пенме (или, может быть, род этот ведется от него); он имел двух жен: Кажуа Син Ляга и Кажуа Син Ненфу и детей: Рин, Ауриери, Наитуолен и Сеупин. Кажется, что Ситель-Насюэнзяпа считают они и родоначальником и божеством своим.

Ситель-Насюэнзяп не имеет ни храмов, ни мораев, ни кумиров. В каждом доме устроено в углу особое место, где жезл от 4 до 5 футов длиной, с одного конца заостренный, а с другого имеющий выемку, изображает общественные пенаты. Он довольствуется самой умеренной жертвой, состоящей из ветвей и листьев растения сека. Тут же лежащие тритоновы рога, как принадлежность его, заставляют думать, что он был воин, ибо звук этого рога служит знаком войны по всем островам Южного моря. Со смертью его, как видно, храм Янусов заперся навсегда, и орудие это служит только при обрядах, к религии относящихся, один из которых описан ниже. Через речку, у которой лежит селение Люаль, протянута была ниточка, с обеих сторон закрепленная за деревья и унизанная красными цветочками: это было также одно из невинных приношений Ситель-Насюэнзяпу.
Питье сека – несомненно, часть их религиозных установок, отчего и самое растение содержится в таком уважении, что им даже неприятно было, когда мы до него дотрагивались на корню. Это растение как бы посвящено Насюэнзяпу, и следующая молитва, которую они при этом всегда с благоговением повторяют, вероятно, формула приношения. Они говорят:



*
«Мэ» говорится очень протяжно и нараспев, «Ненфу» произносится в нос.

Вся эта молитва, за исключением первых трех слов, настоящего смысла которых я не знаю, состоит из собственных имен с присовокуплением названия растения сека. Между ними встречаются имена жен и трех сыновей Ситель-Насюэнзяпа и напоследок имя нынешнего юроса Тогожи. Каждое из этих лиц считают они принадлежащим к одному из трех колен, на которые разделяется народ, как означено в скобках против имен их.

Церемония, о которой упомянуто выше, происходила в обеденной палатке у Сипе и состояла в следующем. Человек, бывший главным действующим лицом, сидел, сложа ноги под собой, на опрокинутом сосуде, в котором приносят воду, когда пьют сека. На шее имел он ожерелье из ветви молодого кокосового дерева, в руках держал жезл, изображающий Ситель-Насюэнзяпа, который он беспрестанно прижимал к коленям. Глаза его были мутны, он поминутно вертел головой и то свистал каким-то странным образом, то имел отрыжку, а иногда крякал и отплевывался, как обыкновенно делают при питье сека. Он произносил прерывистые и невнятные слова, между которыми иногда слышно было «юрос Лицке» (так меня вообще называли). Вообще, кажется, что это было подражание состоянию человека, упившегося секой, и я думал одно время, что он и действительно был в этом состоянии. Перед ним лежал рог из большой раковины. Между тем на очагах нагревались камни, и все приготовлялось к печению хлебных плодов, однако в тишине и молчании, какие приличны при торжественном случае. Когда кривлянье это продолжалось довольно долго, Сипе поднял рог и поднес его почтительно жрецу, который, потрубя немного, возвратил его и вскоре потом вскочил и выбежал из дома боковыми дверями, ступив мимоходом ногой в горящий очаг. Нам сказали, что он побежал к Тогоже повторить ту же штуку. Он бежал по улице, вертя жезлом во все стороны, и все, что было на его пути, разбегалось сломя голову. Через полчаса или около того он возвратился, держа жезл, как ружье, «на руку», наклонившись, как будто украдкой вошел боковыми дверями в дом и, поставив жезл на место, сел между нами совершенно здоровый и как ни в чем не бывало.

Что именно эта церемония означала, мы не могли понять, невзирая на длинные рассказы Сипе и других. Может быть, представление человека в сильном страдании, какое происходит от неумеренного употребления секи, установлено с нравственной целью удержать других от этого порока; и это тем правдоподобнее, что мы во все время не видали ни одного человека, упившегося секой. Впоследствии жрец этот, один из постоянных посетителей нашего стана, принадлежавший к роду Лишенге и называвший себя Сияликом Ситель-Насюэнзяпа, много рассказывал мне о каких-то лодках, прибывших с моря, но и это толкование, подобно многим другим, было нам непонятно.

Кажется, что они имеют некоторые темные представления о состоянии человека после смерти. На покойников надевают они все лучшие украшения, обертывают тело в ткани, складывают руки вместе к паху и зарывают в землю. Я видел свежую могилу в селении Уэгате. Она находилась подле самого дома родственника покойника и отличалась двумя цельными банановыми деревьями, вдоль нее положенными. При рассказах об этом они часто указывали на небо.

Язык юаланцев звучен, мягок и нежен. Они говорят весьма приятно и без шумной торопливости, замечаемой обыкновенно в разговорах диких. Изменениями голоса, выражением глаз и телодвижениями стараются они придать выразительность речи. На всех языках женщины говорят приятнее мужчин, и здесь также. У меня долго звучало в ушах «шал-шал» (как? плясать?), которое говорили молоденькие девушки, когда я их просил, чтобы они поплясали. Надо припомнить, что женщинам на Юалане пляска запрещена.

Остров Юалан может служить весьма хорошим пристанищем, и именно для китобойных судов, промышляющих близ этих мест, и для кораблей, плывущих в Китай восточным путем. Покойная гавань, хороший климат, добрый народ, изобилие пресной воды и плодов, которые не менее мясной пищи способствуют подкреплению людей после продолжительного плавания, дают ему это преимущество.

Изобильного морского запаса здесь ожидать нельзя, но во временном продовольствии недостатка нет.

Дикие голуби и куры доставляют и вкусное жаркое и сочную и питательную похлебку. Четыре или пять человек стрелков снабжали нас ими в таком изобилии, что мы могли ежедневно варить на всю команду свежую кашицу. Кулики дают хорошее жаркое. Рыба и черепахи, если найти средство ловить их, служили бы весьма хорошим подспорьем; но мы в этом не имели никакой удачи, а от жителей много получить нельзя. Из плодов можно иметь сколько угодно низких родов бананов и сахарного тростника; хлебный плод можно всегда иметь от юросов; наши люди скоро к нему привыкли и предпочитали его хлебу. Кокосов и лучших бананов нельзя иметь много. Первых получали мы так мало, что не более двух раз в неделю могли давать всем людям по одному. К морским запасам можно прибавить только сахарный тростник и апельсины. Последние при нас были незрелы, и потому мы не знаем, на какое их количество можно надеяться. Бананы незрелые держатся с неделю и дозревают. Есть еще род огурца – плод, растущий на дереве, круглый, с весьма толстой и твердой кожей, который, будучи посолен или в уксусе, дает прекрасный пикль; но мы не в таком количестве его нашли, чтобы запасти на команду.
Может быть, со временем Юалан будет снабжать мореходов свиньями. Похвальное намерение капитана Дюперре осталось втуне. Желательно, чтобы наш опыт имел лучший успех.

Пресная вода, которую мы брали из ручейка, текущего через селение Люаль, содержит некоторое количество соляной кислоты, но это не мешает ей быть вкусной и здоровой и хорошо сохраняться. Дров хороших нет; огромные соннерации могут доставить какое угодно количество, но сырых и едва ли способных высохнуть.

Но пора мне проститься с Юаланом и добрыми, любезными его обитателями. От души желаю, чтобы они нас так же полюбили, как мы их, чтобы посещение наше оставило у них такие же приятные воспоминания, как у нас пребывание между ними; чтобы все, нами для них сделанное, существенно улучшило их состояние, но больше всего, чтобы они никогда не имели причины сожалеть, что белые люди нашли дорогу к их уединенной землице.

Сделанное мной описание острова Юалан почерпнуто без всякого прибавления, но только с исключением лишних подробностей, из журнала моего, веденного на месте, без всякого согласования с повествованиями путешественников, посетивших прежде нас этот остров,[383] нарочно для того, чтобы заключения мои остались совершенно независимыми от суждений других. Теперь остается мне указать на некоторые различия между теми и другими.

Я не буду говорить о неважных различиях, неизбежных при описании народа, с которым можно толковать только по пальцам, и достаточно объясняемых недостоверностью всех, собранных таким способом сведений; но обращу внимание на такие противоречия, которые дают совсем иные понятия о состоянии и нравах описываемого народа. С другой стороны, укажу я и на те места, в которых догадки одного подтверждаются замечаниями другого.

Одно из главных между нами противоречий состоит в толковании слов: Тон, Пенме и Лишенге, которые я считаю названиями родов или колен, на которые народ разделяется, а Лессон – названиями сословий или каст, прибавляя к этим трем еще несколько других подразделений, которых мы не заметили.

Я должен признаться, что мое толкование не совсем удовлетворительно. Если бы это точно были колена, в том смысле, как мы обыкновенно понимаем, то отчего бы из колена Лишенге не было ни одного главного юроса, хотя второстепенных было несколько?

Но с толкованием Лессона я также не могу согласиться. Мы не заметили ни столь строгого различия разных классов между собой, ни столь резкого различия в наружном виде старшин и простого народа, как говорит Лессон. Мы видели, что большая часть главнейших и богатейших юросов были Пенме. Из рода Тон, который Лессон почитает равнозначащим царю, было двое: Тогожа и Сеоа. Последний ничем не отличался от юросов Пенме. Ситель-Насюэнзяп, ими боготворимый, был Пенме. В молитве, в которой он играет первую роль, именуются особы всех трех наименований, чего, кажется, не могло бы быть, если бы они означали касты.

В удрученном летами юросе, о котором упоминает Лессон, не называя его имени, нельзя не узнать нашего Тогожу. Лессон говорит решительно: «L’lle de Oualan est régié par un chef supréme qui porte le titre d’Urosse toll ou tône… Les autres commandent les divers districts de l’lle ou entourent le roi dans Léle [ «Остров Юалан управляется верховным начальником, который носит титул Юроса толл или тон… Другие управляют различными областями острова или окружают короля в Лелле»]. В другом месте: «S’était la demeure du roi de l’lle» [ «Это было жилище короля острова»]. Выше говорено подробно, почему мы в Тогоже никак не могли признать царя всего острова.

Молитва или формула, произносимая при питье секи, оправдывает догадку Лессона, что старшины после смерти пользуются некоторого рода поклонением, но общего пантеона юросов нам не случилось видеть.

Лессон ошибся, говоря, что напиток сека приготовляется из листьев или ветвей этого растения;[384] оно приготовляется так же, как и на всех островах Полинезии, из корней. Мы несколько раз видели, как в своем месте упомянуто, что старшины, отломив коренья, ветви с листьями приносили в дар Ситель-Насюэнзяпу. Корни эти толкутся не в деревянном сосуде, а на особых камнях, врытых в землю.

Лессон сильно нападает на нравственность юросов. Хотя и мы не всегда могли их похвалить: один из них явно участвовал в похищениях, у нас сделанных, и мы под конец возымели некоторые сомнения в благодарности их; со всем тем я должен заступиться за них против нападок нашего предшественника. Вот как честит их Лессон: «Des dispositions aussi bienveillantes et aussi aimables ne se retrouvaient point chez les urosses; soit par mélange d’orgueil, de vanit’ ou de l’avarice, soit qu’ils pensassent que nos présents leurs étaient dus, ils se montraient avides, insatiables et sans noblesse, ni générosité dans le caractére» [ «Такие благосклонные и такие любезные намерения совсем не встречались у юросов; то ли из-за смеси гордости, тщеславия или скупости, то ли они думали, что наши подарки им полагались, но они представлялись жадными, ненасытными и без благородства и великодушия в характере»].

А в другом месте: «Ceux de Oualan (les chefs) nous parurent envieux jaloux de leurs prerogatives et sans la moindre noblesse dans le caractére» [юаланцы (начальники) нам показались завистливыми, ревнивыми к своим прерогативам и без малейшего благородства в характере]. Он рассказывает, что один из них простер наглость до того, что покусился похитить руль от ялика на глазах французских матросов и приказал раздеть одного из офицеров, оставшегося в Лелле. Мы готовы узнать в этом молодце известного уже читателям моим юроса Сезу, дурных качеств которого, однако, другие не разделяют. Мы их вообще нашли добродушными и гостеприимными, хотя, может быть, и не в такой степени, как низшие классы. Таково по крайней мере впечатление, произведенное ими на всех моих спутников, из которых ни один, конечно, не разделит мнения Лессона.

С другой стороны, мы не нашли, чтобы они были просвещеннее или образованнее других. Напротив того, мы с гораздо большей пользой беседовали со второстепенными юросами и большую часть сведений наших заимствовали от них; первые же отличались какой-то ленью и вялостью ума и тела, делавшими их совершенно бестолковыми.

Лессон почитает Юалан вредным для здоровья; нам он не показался таким, несмотря на великую сырость, судя по состоянию здоровья людей. В продолжительное пребывание, особенно в дождливое, или, лучше сказать, в жаркое время года, – потому что дождливое продолжается здесь, кажется, круглый год, – здоровье людей, не привыкших быть беспрестанно в воде и в сырости под вертикальными лучами солнца, может, наконец, пострадать; но несколько дней, нужных на освежение экипажа, кажется, никогда не могут повредить. На природных жителях не заметили мы следов злокачественности климата; они показались нам здоровой и крепкой породой людей. Я не могу согласиться также с тем, что большая часть жителей страдала известной в Южном море накожной болезнью; напротив, нам показалось, что едва ли и десятая доля этой болезнью заражена.

Между изображениями разных орудий, приложенными в статье в «Journal des Voyages», имеется одно под названием Saque, в котором мы узнаем жезл Насюэнзяпа, так часто нами упоминаемый, но который Лессон считает просто рыболовным орудием. Весьма легко может быть, что они ту же или подобную вещь употребляют и для рыбной ловли, хотя мне этого и не случалось видеть, но нет никакого сомнения, что маленькому жезлу, который ставится на особом возвышенном месте в обеденных палатах, окруженному ветвями растения сека, оказывается уважение, каким обыкновенные рыболовные орудия никогда не пользуются.

Мы не заметили никакого различия в языке, каким говорят разные классы жителей; мы находили, что все без исключения говорят одним и тем же языком; и слова, заимствованные от одних, всегда служили нам и для объяснений с другими. Случалось часто и с нами, что на один и тот же вопрос один отвечает так, другой иначе; но это не от различия языка, а от весьма известной трудности сделать вопрос свой понятным дикому, а иногда и оттого, что одна и та же вещь имеет и у них по нескольку названий.

С мнением Лессона о монгольском происхождении юаланцев я не могу согласиться; но так как замечание это относится к жителям всего Каролинского архипелага, то и буду я говорить об этом тогда, когда мы больше с этим народом познакомимся. Что касается собственно обитателей Юалана, то, хотя они и принадлежат к одному племени с жителями всего Каролинского архипелага, но есть действительно следы, что они были в какой-нибудь связи с японцами и заимствовали у них некоторые обряды древнейшей в Японии веры Син-то.[385]

«Вера сия основана на почитании духов невидимых, называемых Син или Ками, в честь коих воздвигаются храмы, мя; жезлы из дерева финоки [туя], к коим привязываются лоскутки бумаги, служат символом божества и ставятся посреди здания; эти символы, называемые го-фей, встречаются во всех домах, где их держат в маленьких мя. Возле сих божниц ставят горшки с цветами и зелеными ветвями сакари и часто миртовыми и сосновыми. Тут ставят также две лампы, чашку чаю и несколько сосудов, наполненных напитком саке, колокол (сутсу), барабан (тайко) и другие музыкальные инструменты, и ко всему этому присоединяется зеркало (кагами) как эмблема чистоты душевной… Даири, почитаемые потомками божества, носят название Тен-си (сын неба). При посвящении каждого Даири берется мера его роста жезлом из бамбука, который сохраняется в храме и по смерти Даири уважается как Ками или дух». Эти деревянные жезлы, окружаемые зелеными ветвями и музыкальными орудиями, очень напоминают нам жезлы Ситель-Насюэнзяпа с листьями сека и тритоновыми рогами. Если прибавим к этому, что Тен-си или Си-тен юаланцы скорей всего выговорили бы, как Си-тель, сходство между саке и сека и совершенно японскую гармонию некоторых имен, упоминаемых в их молитве, как, например, Кажуа Син Ляга, Кажуа Син Ненфу, то невольно придем к догадке, что когда-то японское судно было занесено на берега Юалана и находившиеся на нем познакомили островитян со своими преданиями и обрядами, которые, естественно, со временем должны были весьма измениться.

Источник: Литке Ф.П. «Путешествие вокруг света на военном шлюпе „Сенявин", в 1826—1829 годах» СПб., 1835—1836
Продолжение



Источник: http://fb2lib.net.ru/read_online/120623#TOC_idp3442008
Категория: 1826-1829 "Сенявин" Литке Ф.П. | Добавил: alex (14.09.2013)
Просмотров: 523 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Copyright MyCorp © 2024
Сделать бесплатный сайт с uCoz