Письмо VI

Берег после семидесяти двух дней плавания. Гора Эчком. Остров Ситха и его окрестности. Бал в глуши ситхинскаго леса. Езда на байдарке. Селение Росс в Калифорнии. Залив Бодего. Река Славянка в Америке. Взгляд на тамошних дикарей. Возвращение в Ситху. Знакомство со священником. Отплытие к Сандвичевым островам. Остров Вовгу. Два ужасные случая. Остров Эмео. Возвращение в Рио-Жанейро. Взгляд на торговлю неграми.

     Вот и берег! Наконец он виден на горизонте! Всё приняло другой вид. Весь корабль зашевелился, зазвучали якорныя цепи…

     О, как приятна эта гармония после семидесяти двух дней плавания! Куда девалась наша хандра! Насилу-то дождались мы конца своему заточению! Берег становится виднее, наш корабль торопится: как будто сам хочет засветло добраться на покой. Мы уже стали различать приметныя места. День самый ясный.

     Гора Эчком, которая стоит при входе в залив, красуется в полном блеске. Вершина покрыта снегом, а внизу зеленеет густой лес. Вид очень красив при такой ясной погоде, но всё-таки наводит какой-то страх: так кажутся злы и неприступны берега Ситхи. Море ярится, в пене ёжась высокими горбами. Разбросанные не вдали от берегов скалистые острова как будто грозят, подобно страже, занявшей все места, по которым подойти можно к земле, и нигде не видно признака живой души. Всё сурово и неприступно. Весьма невыгодно рекомендуется моряку эта Ситха с перваго взгляда!

     Мало-помалу цепная музыка дошла до слуха и наших пассажиров, обыкновенно не очень расположенных выскакивать наверх при первом шуме, чтоб не попробовать лишний раз солёной поэзии. Вот и они повыползли из каюты. Этого мало: они даже осмелились дойти до бака, от котораго бегают в море на цыпочках. Опять мой приятель-поэт приступал ко мне с распросами о местах, которыя открылись взору, видимо, заводя в своей головке куранты, наигрывающие похвалу прелестям моря.

     — Мне некогда, ей Богу, некогда, — сказал я ему. — Советую вам удалиться в каюту, а не то, пожалуй, успеете в виду берега ещё раз свалиться на палубу.

     — Да ведь теперь уж нет сильнаго волнения, — возразил он.

     — Не волнение, так матросы в хлопотах свалят вас с ног и ушибут нечаянно, — продолжал я.

     Поэт, не говоря ни слова, ушёл в каюту.

     В час пополудни показалась байдарка с лоцманом. Приняв его на корабль, мы направились к гавани. Вскоре после этого приехали к нам все флотские офицеры, служащие в колониях; а в четыре с половиной часа мы уже поставили свой корабль фертоинг (способ стоянки на якоре. — Ред.) и ошвартовались. В шесть часов я очутился в квартире двух своих приятелей И…ча и М…а.

     Было, о чём нам толковать после двухлетней разлуки, и мы проболтали целую ночь. Только в четыре часа утра я стал швартовиться на чудесной постеле со всеми удобствами. Но ветер визжал сквозь ставни, и его адская гармония выражала, казалось, его досаду на то, что я располагаюсь так спокойно, не внемля его музыке; или, может быть, он хотел доставить мне более удовольствия и возвысить в моём воображении безмятежность первой ночи на берегу. Я проворчал: «Дуй, дуй, сколько хочешь! Корабль наш стоит на двух якорях, а я лежу ещё крепче корабля; ты его не сдуешь, а меня роковой дудкой не разбудишь». С этими словами я завернулся в одеяло и уснул.

     14-го апреля в десять часов утра капитан отправился со всеми нами к начальнику колоний. Во время нашего шествия любопытные выглядывали из окон и из-за ворот. Когда наше представление кончилось, мы поступили в число жителей. Начальник колоний приказал отвести нам квартиру, и мы к вечеру совсем ошвартовились на берегу.

     Приятно мне было сначала береговое бездействие, пока мы знакомились с новым местом своего пребывания и менялись визитами. Мне всё мерещилось против воли, что я, как мореходец Синбад, попал куда-то в чудесную страну мира! Но вскоре это однообразное бездействие стало прискучивать. Всё, что можно было сказать друг другу, было переговорено, осматривать было почти нечего. Жизнь на берегу уподобилась корабельной.

     Для развлечения я учился ездить на байдарке; но скоро и это надоело. Между тем, погода стояла хорошая. Это были май, июнь, июль. Дожди шли редко. Мы начали устраивать поездки по окрестностям на шлюпках, потому что здесь нет ни дорог, ни лошадей. Препятствие — горы и непроходимые леса, загромождённые валежником. На первый раз мы съездили в редут. Везде страшный утесистый берег.

     Ужасная дичь! Грустно думать, что нужда или корысть может заставить человека жить в таких глухих и пустынных местах, когда он помнит всю теплоту жизни на своей родине. Мы изъездили все окрестныя бухты, огласили своим присутствием самыя отдаленныя скалы и рощи, но и это нам прискучило. Наконец припала нам прихоть устраивать в лесу беседки. Мы принялись за это с таким рвением, что даже ввели всю шалость в моду. Каждый старался сделать в тайне от других шалаш под названием беседки, чтобы поразить сюрпризом ситхинских красавиц, почётных и полупочётных; так оне здесь разделяются.

     Мы с Д. выбрали в глуши место, настроили мостов, дорожек, так что и самый здешний леший, наверное, не мог бы найти без проводника нашего вертепа. Мы употребили на это устройство целый месяц, и надобно похвастать: затея была выполнена, если не с особенным вкусом, то, по крайней мере, со всем старанием гуляющих моряков. Кончив наше тайное здание, мы назначили быть его открытию в пятнадцатый день июня 1838 года, то есть завтра.

     Засуетился мой повар, куры пищали, поросята голосили благим матом; кровопролитие у него шло ужасное. Очень было естественно такое неистовое избиение животных, когда задумали две головы дать пир целой стране. Почётчины и полупочётчины долженствовало собраться у нас до шестидесяти человек. Надобно же было, как говорится, не ударить себя лицом в грязь, и ты очень хорошо можешь представить суматоху нашего хозяйничания.

     Между тем, и в Ситхе по всему было заметно, что завтра будет день необыкновенный; беготня и суетня поднялась страшная. В особенности хлопотал полупочётный прекрасный пол.

     Приглашение от нас было пожаловать в четыре часа на чай, бал и ужин. Наступило назначенное время. Мы явились к правителю колоний для показания дороги, так как никто, кроме нас, её не знал.

     Когда мы дошли до места, заиграла музыка, чай заструился по чашкам и начался праздник. Не теряя времени, молодые люди принялись за танцы. В девять часов супруга правителя, чувствуя себя не так здорово, возвратилась домой. Мы её проводили, изъявляя свою признательность за посещение. Она поблагодарила нас самым приветливым образом. За нею уехали и другия почётныя гости, и это чуть не разстроило всего нашего бала. Все маменьки поднялись и хотели было также поспешить домой с их дочерьми. Пришлось бы танцовать одним мужчинам. Мы упросили маменек дождаться ужина и принялись за танцы. Французския кадрили, вальсы, мазурки оглашали ситхинския леса, и под тенью их дерев мы танцовали, право, с большим удовольствием, чем на каком- нибудь петербургском паркете. В одиннадцать часов сели за ужин. Между тем, в шуме веселья все забыли, что в лесу, окружающем ярко освещённую беседку, давно сделалось темно, как в корабельном трюме. В полночь после ужина все вспомнили об этом. Весь прекрасный пол оробел и заохал. В полночь по тёмному лесу возвращаться домой — это в самом деле страшно! Мы было всех успокоили, сказав, что дорожка из леса освещена по нашему распоряжению; но на беду освещение, приготовленное по сторонам извилистой дорожки из пылающих смолёных бочек, зажжено было слишком рано по ошибке нашего боцмана, и все бочки

сгорели прежде времени. В такую критическую минуту ни один мужчина не мог быть ни хладнокровным, ни праздным.

     Все предложили себя в провожатые, и начался не разъезд, а развод с бала. Каждый предложил руку маменьке или дочке, и пара за парой пустились в мрачный лабиринт. Мужчины перекликались и ободряли своих спутниц, старушки охали и кликали своих дочек, молодыя дамы и девицы робко молчали и по временам вскрикивали, испугавшись куста или оступившись. Иным мерещились звери, и многия начали бояться их нападения; но мы разсеяли это опасение, напомнив боязливым дамам, что колоши давным-давно истребили и продали в нашу Американскую Компанию всех зверей в окрестностях. Оригинальное попарное шествие через тёмный лес кончилось без всяких неприятных приключений, и многие из провожатых, которым достались на долю молоденькия спутницы, пожалели, что шествие скоро кончилось. Что может быть приятнее для мужчины, как ободрять, поддерживать во время опасности и страха робкую юность и красоту!

     После бала я искал других развлечений. Между прочим, усовершенствовался в езде на байдарке и мог оканчивать свои путешествия

в редут в два с половиной часа в одну сторону. Это упражнение осталось почти единственным моим занятием, за недостатком других, и я тем более ему предавался, что оно уже вошло мне почти в привычку, хотя иногда даже было сопряжено и с опасностию, когда захватывал на пути ветер. Но вот, кажется, и вся исповедь о моём житье-бытье в Ситхе.

     Главный правитель объявил приказ изготовить наш корабль к 1-му июля к походу с ним в селение Росс, в Калифорнии.

     В колониях всё идёт по старому порядку, как заведённые часы. Алеутов и колош много убыло от оспы; число колош, живущих в пределах ея владений, то есть от Кайгана до Якутата, теперь считается не более 6 000 человек (до 1835 года, или эпохи появления здесь оспы, их было до 10 000), а постоянных жителей колош подле крепости в Ситхе до 750 человек. На Алеутских островах алеутов до 2 200, на Кадьяке — до 2 300 и в Чугаче кинайцев и других живущих по Аляске — не более 3 500.

     14-го июля в шесть часов утра вышли мы из гавани для следования с главным правителем к селению Росс. 30-го пришли на вид этого места. Тут начальник съехал от нас на байдарках. 31-го июля мы вошли в залив Бодего и стали на якорь.

     Вечером 1-го августа приехал к нам начальник колоний с правителем селения Росса г. Костромитиновым. На другой день они с капитаном и всеми офицерами отправились в окрестности, а я остался на корабле шкивидорствовать (укладывать в исправности груз) и пробыл без них в занятиях по этой части три дня. Впрочем, описание этих занятий столько же было бы для тебя любопытно, сколько известие о выкуренных мною в это время сигарах.

     5-го августа воротился капитан на корабль, а я отправился в селение Росс. В пять часов вечера я в первый раз ступил на землю Калифорнии. Тут уже были приготовлены лошади с проводником, который называется здесь бакером. Я был наряжен в тот самый костюм, в котором путешествовал, как тебе известно, в Вальпарейзо, то есть в костюм Дона Базилия. Росс отстоит от

Бодего почти на пятьдесят вёрст; но я сделался уже кавалеристом хоть куда, и потому мне уже казалось нипочём проскакать это разстояние.

     Залив Бодего окружён горами. Едва я поднялся на высоту одной из них, как мне представилась великолепная, необозримая пустыня, похожая на степь Херсонской или другой подобной губернии. Нигде ни кустика, ни жилья, ни признака существования человека и никакого разнообразия. Дорогою довольно часто приходилось ехать с горы на гору; но потом опять начиналась необозримая равнина. Пришпоривая своего коня, я доехал до речки, называемой Славянка. Я переехал на лодке, а коней перегнали вплавь. Ширина реки саженей тридцать. Я сел опять на лошадь и пустился далее в путь. В семь часов доехал до наших компанейских пашен, где встретил меня живущий тут прикащиком старик времён барановских по прозванию Мунин. Этот старик показался мне очень занимательным разсказщиком. Проскакав уже тридцать пять вёрст, я разсудил остановиться у него до завтрашнего дня, интересуясь послушать, как будет толковать русский человек о просвещаемой им Калифорнии. Мы с ним сейчас же свели дружбу, старик меня хорошо накормил, а я напоил его из своего запаса ещё лучше, и он принялся разсказывать мне про геройские подвиги Баранова, перваго правителя американских колоний.

     Разсказщик действительно отвёл мне душу родным словом и родным толком. Мне представилась полная картина всех нужд и трудностей, какия русские тут преодолели. Впрочем, что тебе повторять простодушные разсказы словоохотнаго старика о подвигах Баранова. Ты, вероятно, уже знаешь их из лучшаго источника; я разумею книгу г. Хлебникова, который описал всё с такой истиной, что мне нечего прибавить из своих бедных, хотя и местных сведений. Я могу сказать только то, что, побывав в этом крае (разумею вообще все наши колонии) и познакомившись с ним, поневоле вспомнишь об этом Баранове с почтением и удивлением. Сообщу тебе вдобавок важное географическое сведение, что я толковал со стариком на так называемой ранше (ранчо. — Ред.), которая иначе называется село Костромитиновка. Более не скажу ничего, и пусть будущее твоё и моё потомство, которому достанется найти в какой-нибудь кладовой это путешествие, не пеняет на предка, что он, странствуя в XIX веке, не последовал в подробности и свежести описаний отцу географии и истории Геродоту.

     Как привязчивому критику, любящему шпандпункты, я могу ещё прибросить на твои весы несколько крупинок статистическо- этнографических. Знаменитое село Костромитиновка состоит из одного домика, в котором я сидел, потчуя моего старика, и из трёх соломенных шалашей, в которых живут трое русских. Представь себе, что эти четыре человека управляют 250 индейцами, которые под их надзором отправляют все работы земледелия. Про этих земледельцев можно сказать, что они находятся в младенчестве своего развития. Они живут подле домика, под горою, под открытым небом, и хотя им иногда не очень нравится работа, однакож они не смеют ни удалиться, ни отказываться от работы. Одно нравственное влияние четырёх русских удерживает их в повиновении и порядке.

     Другие европейцы в этих странах набирают рабочих из дикарей следующим образом. Они отправляются весною внутрь страны, за горы, где есть жилья индейцев, и оттуда целыми толпами пригоняют их к селению. За мужчинами следуют их жёны. Когда партия прибудет к селению, им объявляют через толмача, что они должны работать, и что по окончании работ им будет награда. Корм состоит в разболтанной на кипятке муке, а по воскресеньям в фунте мяса на человека. По окончании работ им раздают по рубашке, по платку или что-нибудь другое из одежды, или же несколько бисеру и отпускают восвояси. Но дикари после этого не удаляются ещё в свои горы и, получив вещи, начинают между собою игру, которая состоит в метании косточек и продолжается иногда целую неделю. Когда вещи все перейдут, наконец, в руки нескольких, тогда вся толпа поднимается и уходит.

     По соседству нашего есть одно селение под управлением калифорнского губернатора Воего. У него индейцы убили тридцать пять голов скота. Воего на другой же день, ничего не разбирая, кто прав, кто виноват, приказал убить тридцать пять индейцев. Вот как, любезный друг, поступают люди, заехавшие сюда на чужия земли; и всё это, разумеется, для блага и просвещения диких. Впрочем, надобно сказать и то, что дикари Калифорнии ещё очень не скоро будут в состоянии развиться, если даже с ними станут поступать и по-человечески. Представь себе самую спокойную лень, безчувствие и отсутствие всякаго любопытства к чему бы то ни было. Дикарь лежит без одежды на солнце, и если его кто-нибудь не ударит, есть надежда, что он даже не увидит ничего вокруг себя, пока не захочет поесть. Но и этот подвиг ему не стоит никакого труда или движения, потому что плод сам валится к нему с того же дерева, под которым и он печётся, подобно этому плоду, на одном солнце. Раз подвели к одному такому дикарю обезьяну. Он приподнял голову, посмотрел на неё, на человека и опять уткнулся в землю, не показав ни малейшаго движения любопытства. Тупость неимоверная, которую если можно с чем-нибудь сравнить, так разве сравнить с тупоголовием индостанских факиров, которые успевают обрасти бородой до земли, не переменяя избраннаго однажды на многие годы положения. Только тем в моих глазах и отличается калифорнский индеец от любаго животнаго, что животное не умеет смеяться, а этот скалит иногда свои зубы.

     Встав поутру, я был очевидцем всех распоряжений по работам и потом отправился в путь. Тут изредка встречался по дороге порядочный лес. Между прочим, я видел одно дерево, называемое чага, которое бывает толщиною в окружности около семи саженей и замечательно тем, что колется в какую угодно толщину без щеп, так что для него не нужно пилы. Видел я ещё и многие другие роды деревьев, неизвестные на севере; но описывать их по одному моему беглому взгляду память отказывается.

     В девять часов приехал я в селение Росс. Оно расположено на самом взморье. Это крепость, в которой дом правителя, контора и домы чиновника сельскаго хозяйства, конторщиков и прикащиков. Крепость внутри и снаружи содержится в чистоте и порядке. Она выстроена из досок чаги. Числа пушек не помню, потому что их не считал. Вне крепости находится селение, котораго жители — женатые промышленники. Избы у них построены из чаги. Есть у них большой скотный двор с принадлежностию, ветряная молотильная мельница. В селении Росс и на ранше Мунина состоит всего сто двадцать русских промышленников с детьми, жёнами и тридцать алеутов, завезённых сюда ещё при Баранове. Окрещённых индейцев восемь мужчин и тридцать одна женщина.

     Я провёл в селении Росс и в разъездах по его окрестностям двое суток. Осмотрев, что было возможно, я воротился с нашим доктором на корабль. На другой день приехал к нам и г. Правитель колонии, а 12-го августа мы оставили пустынный залив Бодео, которому название вовсе дано не по шерсти, потому что «Бодео» по-испански значит шинок, или гостиница, а в этой гостинице только мы одни и гостили. Матросы умели его перекрестить гораздо лучше. Они говорили: залив Бодяга, ранша-то бодяга, и индейцы-то бодяги, да и всё-то это селение бодяга.

   
Источник: Впечатления моряка во время двух путешествий кругом света. Сочинение лейтенанта В.З. Часть 2, СПб, 1840г.

1   2   3   4   5   6   7