АДЕЛЬБЕРТ ШАМИССО.

 ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ СВЕТА.

От Манилы к мысу Доброй Надежды

Выйдя 29 января 1818 года из бухты Манилы вместе с «Эглантиной», при попутном северо-восточном ветре по оживленной трассе мы пересекли Китайское море в западно-юго-западном направлении и 3 февраля миновали Пуло-Сопата. Следуя затем юго-западным и скорее южным курсом, мы 6-го увидели Пуло-Теоман, Пуло-Памбеелау и Пуло-Арое (по Эрроусмиту, которого придерживаюсь, учитывая неустойчивое правописание малайских названий; по другим источникам: Пуло-Тимон, Писанг и Аора). Идущая медленно «Эглантина» задерживала нас.

От этого самого западного пункта нашего плавания в Китайском море мы повернули с небольшим отклонением на восток, чтобы подойти к проливу Гаспар между одноименным островом и островом Банка.

Ранним утром 8 февраля 1818 года мы в третий раз пересекли экватор. Для русских и алеутов, которых мы взяли в городе Св. Петра и Павла, Сан-Франциско и на Уналашке, это было впервые. Наши бывалые матросы запугали их — особенно алеутов — фантастическими россказнями об этой странной линии, об опасностях и ужасах, связанных с ее пересечением. На том дело и кончилось; не было ни «крещения», ни других праздничных церемоний.

В этот день капитан послал меня на «Эглантину», чтобы сообщить капитану Герину ночные сигналы, относительно которых еще не договорились. Там я пообедал. Подобный визит в открытом море имеет особую прелесть. Когда в новой обстановке видишь свой плывущий под парусами корабль, испытываешь такое чувство, словно стоишь у окна и смотришь на себя самого, идущего по улице. После обеда я вернулся на «Рюрик».

С обоих судов днем на западе был замечен малайский парусник. У горизонта виднелись лишь верхушки его мачт, и он следовал тем же курсом, что и мы. Вечером, в 9 часов, вблизи «Рюрика» показался свет: судно, возможно тот же парусник. Капитан тотчас приказал выстрелить из пушки — свет исчез; было сделано еще несколько залпов картечью в ночную тьму, не причинивших, надеюсь, вреда. Наверное, капитан поступил весьма благоразумно: в море, где действовали малайские пираты, при первом же подозрении он дал знать, что у нас есть пушки и что мы не дремлем. «Эглантина», идущая на полмили позади нас, приняла наши выстрелы за сигнал бедствия. Капитан Герин решил, что мы сели на мель, и из лучших побуждений изменил курс своего корабля, чтобы самому не попасть в беду. Сигналом мы подозвали «Эглантину» к себе, рассказали через рупор, что с нами произошло, и продолжили плавание, не теряя ее из виду. Более пространное описание этого происшествия можно найти в книге Коцебу («Reise». Bd. 2, с. 132), где говорится: «Твердо решив победить или умереть, я приказал...» и т. д. Отсылаю интересующихся к этому произведению^{213}.

Днем 9 февраля с верхушки мачты был замечен остров Гаспар. Вечером мы поплыли в южном направлении вдоль его западного побережья и в полночь, когда он находился к северу от нас, стали на якорь. С рассветом «Рюрик» продолжал путь и уже в первой половине дня миновал пролив Гаспара. Побережье Банки и Суматры, вдоль которого мы шли в последующие дни, представляет собой низменность. Лес, обильно ее покрывающий, спускается к морю. Пальм в этом древостое мало.

В полночь 11-го мы стали на якорь, а утром, в половине пятого, вновь двинулись в путь. Утром 12-го мы плыли через зеленые луга — скопления свободно плавающих растений, предположительно древовидных; растеньица уже сбросили семенные коробочки. Ветер и течение собирали эти плавучие пастбища в длинные, извивающиеся реки. Вскоре показались Два Брата^{214}. Эти островки, находящиеся недалеко от пологого берега Суматры, походят на коралловые острова Южного моря, но море возле них не пенится. Сперва нам показалось, что заросли ризофоры поднимаются прямо из воды. Мы проплыли между обоими островками и побережьем Суматры и в 7 часов вечера бросили якорь.

13-го с суши дул слабый, часто прекращавшийся ветер. Мы неоднократно бросали якорь, в последний раз очень близко от побережья Суматры. К северу за нами были видны три небольших, покрытых лесом островка, не обозначенных на карте. Хорошо просматривались Ява и стоящий у ее побережья большой корабль. Неподалеку от нас два рыбака в челноке удили рыбу. Приблизившись, мы подарили им несколько мелочей; они дружелюбно помахали нам и поплыли к берегу, откуда вскоре привезли огромную черепаху. Другая лодка доставила нам несколько черепах, а также кур, обезьян и попугаев. Островитяне хотели получить взамен пистолеты, порох или пиастры. Вся команда долго питалась черепашьим мясом, некоторые приобрели обезьян разных видов.

Среди этих обезьян (все они болели, и ни одной не удалось добраться в живых до мыса Доброй Надежды) была одна молодая, уродливая, шелудивая и очень маленькая. За это последнее качество матросы прозвали ее Эллиотом. Бедную сиротку очень жалели взрослые обезьяны; все они — самцы и самки — пытались ухаживать за ней, хотя сами принадлежали к другим породам. Помощника штурмана Петрова, хозяина Эллиота, владельцы других обезьян осаждали просьбами дать ее им поиграть. Петров охотно уступал и каждый день кого-нибудь осчастливливал. Эшшольц в своем описании путешествия отнес эту обезьянку к новому виду.

Мы везли из Манилы парочку обезьян распространенной на Лусоне породы. Они прекрасно себя чувствовали; резвились в снастях, как в родном лесу, и были нашими веселыми товарищами до самого Санкт-Петербурга, куда добрались счастливо и в полном здравии.

Я нахожу общение с обезьянами поучительным, ибо, как сказал Кальдерон (правда, об ослах), «они—почти люди». Обезьяны ведут себя очень естественно, а ведь это лежит и в основе поведения людей. Об этом хорошо знал Мазурье^{215}, который играл Джоко, как Кин — Отелло. У обезьян, принадлежащих к одному виду, подобно людям, проявляется различие характеров. Как и в большинстве наших семей, хитрая самка правит домом, а самец подчиняется ей.

Относительно черепахи должен сообщить, что у последней, после того как ее убили и почти разделали, я обнаружил фосфорическое свечение; оно было особенно заметно на суставе передней лапы. На отрезанной шее тоже светились некоторые места — может быть, нервы? То, что светилось, можно было растереть пальцами — и в этом случае свечение сохранялось.

Когда мы собирались покинуть Китайское море, на «Рюрике» поймали крачку, а также пеликана, который уже побывал пленником на «Эглантине»; близ берега на борту появились бабочки и насекомые. Во время штиля в Зондском проливе наловили много морских червей; и здесь мы не нашли открытых Эшшольцем насекомых северных морей.

Возвращаюсь к нашей стоянке 13 февраля 1818 года. Вечером нас посетили моряки с «Эглантины». Мы распрощались друг с другом. «Рюрик» должен был быть в Европе раньше «Эглантины», но все же я передал капитану Герину несколько писем для родных.

Течение со скоростью два узла в час попеременно направлялось то в Китайское море при приливе, то в Индийский океан при отливе.

14-го ранним утром мы подняли якорь и при сильном течении прошли довольно близко от берега по проливу между островами Цупфтен [Зутфен] (их мы насчитали восемь) и скалами в Индийский океан. В 12 часов дня мы потеряли «Эглантину» из виду. Поскольку ветер заставил нас лавировать, мы увидели ее снова в 4 часа дня стоящей на якоре у острова Крокотоа [Кракатау]. 15-го вечером прошли пролив и острова. 16-го начал дуть постоянный восточный ветер. До сих пор нам ежедневно встречались три-четыре судна поодиночке или группами. 18-го уже не попалось ни одного корабля.

21 февраля солнце стояло в зените. Вечером этого дня в северной части неба был виден очень яркий огненный шар. В Атлантическом океане и других морях мне довелось наблюдать множество таких метеоров. Наука требует, однако, чтобы производились совпадающие, одновременные наблюдения одного и того же явления.

Что же касается моих наблюдений, то они не были подкреплены другими.

Поимка бониты обрадовала нас 3 марта. 4-го мы пересекли Южный тропик. Утром того же дня какой-то большой корабль пересек наш курс в северо-северо-восточном направлении. Вечером нам попалась крачка.

12 марта (29°19' южн. широты, 313°26' зап. долготы) к югу от Мадагаскара постоянный ветер прекратился. Грозы, сопровождавшиеся громом и молниями, штили и штормы сменяли друг друга. В очень темную ночь на 13-е мы едва не столкнулись с огромным кораблем. На этой широте нам еще встречались тропические птицы.

Равноденствие (20 марта) принесло штормы. С 14-го (первая лунная четверть) по.21-е (полнолуние) море постоянно было бурным, а порывы ветра — как никогда сильными (31° южн. широты между 318° и 325° зап. долготы). 22-го, в день пасхи, стояла прекрасная погода. Утром загарпунили превосходного дельфина неизвестного нам вида.

23-го при очень слабом ветре с верхушки мачты заметили на севере парусник. Вечером мы достигли меридиана Санкт-Петербурга. 27-го были уже у отмели, окаймляющей южную оконечность Африки, и течение быстро понесло нас на запад к намеченной цели. 29-го мы увидели сушу к западу от мыса Агулхао [Игольного]. В ночь с 30-го на 31-е вошли в Столовую бухту.

Тут старый Адамастор ^[20]обманул нас и навлек на нас, возможно, самую большую опасность за все время путешествия. Капитан Коцебу не знал Столового залива, и у него не было карты. Он пишет: «Будучи введен в заблуждение различными огнями на берегу, я попал не в то место, где обычно стоят корабли. Лишь с наступлением дня стало ясно, что мы бросили якорь не у Капштадта [Кейптаун], а в восточной части бухты, в трех милях от города». Перед нами на побережье, к которому мы направлялись ночью, но куда плыть нам воспрепятствовал ветер, как грозное предупреждение лежали обломки разбитых судов.

С юга дул штормовой ветер. Лоцман вывел «Рюрик» из опасного места и указал надежную якорную стоянку перед городом, где либо был штиль, либо слабый ветер с севера. Капитан поехал в город, а мне пришлось дожидаться его возвращения на «Рюрике». Я был как на иголках. Капштадт — это уже почти родина. Среди живущих здесь немцев мне предстояло найти следы дорогих моему сердцу людей; тут меня, возможно, ждут письма от близких; я рассчитывал встретить друга, Карла Генриха Бергиуса из Берлина, кавалера Железного креста, естествоиспытателя, который еще до начала моего путешествия отправился в Капштадт в качестве фармацевта. И когда я смотрел на город, который в это прекрасное утро постепенно выступал из окутывавшего его тумана и, полностью открытый взору, раскинулся передо мной вместе с высившейся над ним знаменитой красивой горной грядой, из-за леса мачт прямо к «Рюрику» направился маленький бот. Леопольд Мундт, еще один мой друг, ботаник из Берлина, бросился мне на шею.

Первое, что он сообщил мне, была весть о том, что любимый и чтимый всеми славный Бергиус скончался 4 января 1818 года. Прусское правительство направило сюда Мундта как естествоиспытателя и собирателя коллекций.

Как только вернулся капитан, я поехал с Мундтом; сперва мы направились на борт «Урании», которой командовал капитан Фрейсинэ. «Рюрик» возвращался из своего исследовательского плавания усталым и разочарованным, а «Урания» отправлялась в такое же путешествие полная надежд и готовилась покинуть гавань Капштадта. Капитана Фрейсинэ в это время на судне не было. Его офицеры, бывшие в то же время и учеными, пригласили нас к столу. Меня обрадовала возможность завязать с ними хотя бы мимолетное знакомство. Они предполагали посетить Гуахам [Гуам], а я мог немного рассказать им о том, что там еще предстоит сделать, и передать привет моему другу дону Луису де Торресу. Один из этих моряков служил вместе с одним из Шамиссо, который просил его, если он где-нибудь встретится со мной, передать мне привет от него и его семьи. Здесь я впервые встретил своего славного соперника и друга ботаника Годишо.

Затем мы вернулись на «Рюрик»; я собрал свои вещи и на все время нашего пребывания в Капштадте перебрался на берег к Мундту.

Приходится поневоле удивляться той активной деятельности, которую развертываешь, едва лишь твоя нога ступает на берег и ты наконец пробуждаешься от праздного сна, в котором пребываешь во время плавания. Исписать маленький листочек, прочесть десять строк — на корабле для этого с трудом находишь время, а когда ты его все же нашел, то оказывается, что тяжелые дневные часы прошли. А на суше все часы наполнены, на все находится время и на все хватает сил; не ведаешь ни сна, ни усталости. «Тело подчиняется разуму, забывая о своих потребностях» ^[21].

В Капштадте мы провели лишь восемь дней. Из них три дня бушевал сильнейший северо-восточный ветер, прервавший всякую связь между берегом и кораблем. Но меня он не смущал. Целые дни я проводил на природе, а ночью обрабатывал собранное и читал книги. Моими наставниками и спутниками были Мундт, местный фармацевт и естествоиспытатель Кребс и другие, в большинстве своем друзья незабвенного Бергиуса.

Мы совершили большую экскурсию на Столовую гору; поднялись на нее перед рассветом со стороны Львиной горы и темной ночью спустились по торной тропе в ущелье позади города. Мои усталые спутники тотчас же погрузились в сон и проснулись поздним утром. А я, перебрав собранные растения, всю ночь штудировал голландско-малайскую грамматику, первое руководство по малайскому языку, попавшее мне в руки, и получил начальное представление об этом языке, знать который мне хотелось затем, чтобы сравнить говоры Филиппин и островов Южного моря. Рано утром я уже собирал на берегу морские водоросли.

Из привезенных мною из Капштадта морских растений одно или, как мне представляется, два сыграли большую роль в науке, свидетельствуя о превращении одних родов и видов в другие роды и виды. Мне довелось написать за свою жизнь немало сказок, но в науке я остерегаюсь давать волю фантазии и выходить за пределы увиденного. В природе я разумом не могу найти никакого покоя, как это делают сторонники метаморфоз. Родам и видам должны быть присущи постоянство и устойчивость, или они вообще не существуют. Что же отличает меня, Homo sapiens (разумного человека), от животного, совершенного или несовершенного, если каждый индивид может, прогрессируя или регрессируя, переходить из одного состояния в другое? Я вижу в моих водорослях только Sphaerococcus, который вырос на Conferva не так, как растет на дереве омела, а как мох или лишайник ^[22].

Чтобы получить представление о мысе Доброй Надежды, Капштадте и его окрестностях, можно воспользоваться многими описаниями путешествий. Мне не хотелось бы умножать их число, и потому не буду пытаться заново воспроизводить этот в высшей степени своеобразный пейзаж. Ограничуcь лишь некоторыми дополнительными штрихами к известной картине. Нигде, кроме как на Капе, ботаник не встретит столь привлекательный и вместе с тем удобный для изучения растительный покров. Природа предлагает свои дары и глазу и руке ботаника в неисчислимом количестве и разнообразии; все для него достижимо. Луга и заросли Капштадта сулят ему удовольствие, чего нельзя сказать о лесах Бразилии с их расположенными на вершинах садами, созданными лишь для того, чтобы привести его в отчаяние.

В городе и на участке дороги, следующем вдоль подошвы горы, можно, как это ни досадно, встретить европейские пинии, серебристые тополя и дубы — повсюду человеку хочется принести с собой возможно бо́льшую часть родины. Но если сойти с дороги и подняться в горы, то трудно подобрать соответствующее выражение, чтобы охарактеризовать все многообразие и пеструю мозаику растительного мира. Вместе с Мундтом мы нашли на Столовой горе много до сих пор не встречавшихся растений. Мне, путешественнику, прибывшему сюда лишь на несколько дней, удалось обнаружить в этом одном из самых посещаемых в мире ботанических садов не описанные еще никем виды растений, причем для каждого времени года здесь характерна своя флора.

Массив Столовой горы широкими равнинами отделен от гор внутренних районов. Его можно рассматривать как самое северное предгорье, которое сохранилось от находившейся к югу страны, погрузившейся вместе со своими горами в море. Этот горный массив отличается от соседних горных цепей своей флорой, в которой различные роды и виды растений находятся в ином соотношении, сочетаются особым, характерным только для этого района образом; многие растения вообще, по-видимому, встречаются только здесь; например, широко представленную в наших ботанических садах протею (Protea argentea) можно найти только на Столовой горе, и легко представить себе, что по прихоти случая или по воле людей она перестанет расти здесь, на столь ограниченной родной почве, и сохранится лишь в наших оранжереях.

Когда я был в Капштадте, туда приехали растениеводы из внутренних районов, прослышав о том, что здесь находится новый «охотник за цветами». Они предлагали мне посетить их плантации. Каждый путешествуюший естествоиспытатель может быть уверен, что его весьма гостеприимно встретят во внутренних районах колонии^{218}.

Ислам и христианство проповедуются на Ост-Индских островах одновременно, и миссионеры обоих вероучений состязаются на одном поприще. Казались странными разговоры о мусульманских миссиях на Капе. Мне рассказывали, что те, кто занимается этим, проникают сюда под видом торговцев и стремятся попасть в отдаленные районы колонии. Они адресуются преимущественно к рабам, обращая многих из них в свою веру. Бывают случаи, когда к ним примыкают свободные и белые. Повторяю здесь лишь то, что слышал, и не могу поручиться за истинность этих сообщений.

Вечером 6 апреля мне было приказано прибыть на судно. Но когда я поднялся на борт, оказалось, что нам дан еще один день, и я вновь отправился на берег. 7-го я совершил долгую экскурсию с Мундтом и Кребсом. Вечером они проводили меня на корабль. Мундт заночевал на «Рюрике». Когда утром 8 апреля мы проснулись, «Рюрик» уже шел под парусами, а стоявшие на рейде корабли остались позади. Капитан хотел отправить огорченного пассажира обратно со следующим судном, но в это время показался бот, и мы попросили его подойти. Владелец пожелал, чтобы ему заплатили сразу же наличными. Оказалось, что у Мундта не было ни денег, ни даже шляпы, и я выручил друга. Мы обнялись, Мундт прыгнул в бот. «Рюрик» на всех парусах вышел в открытое море.

От мыса Доброй Надежды на родину. Лондон. Санкт-Петербург

8 апреля 1818 года (по корабельному счислению) мы покинули Столовую бухту, 16-го на обычной трассе возвращающихся в Европу судов встретили пассат, 18-го— Южный тропик и 21-го достигли Гринвичского меридиана. Здесь мы скорректировали наше время и, перейдя на гринвичское, вместо «вторник, 21-го» написали «среда, 22-го».

24 апреля 1818 года мы увидели остров Св. Елены. Понятным было желание нашего капитана сделать остановку у скалы прикованного Прометея^{219}. Великие державы имели на острове своих комиссаров. Поэтому было весьма естественно, что русское военное судно обратилось к русскому комиссару (графу Баллеману) с предложением доставить его депеши. Нас посетил английский бриг, курсировавший с наветренной стороны острова. Офицер, поднявшись на борт, взвел курок пистолета и прошел в каюту капитана. Просмотрев бумаги, он дал нам указание ночью (она уже приближалась) находиться вблизи острова, а утром направиться в Джеймстаун. Бриг дал сигнал. На берегу заработал телеграф; спустилась ночь.

Наутро мы поплыли к городу и к якорной стоянке. Послав пушечное ядро, просвистевшее перед носом корабля, береговая батарея дала нам понять, что дальше двигаться нельзя. Телеграф работал. От адмиральского судна отошел и направился к нам баркас. Мы хотели поплыть ему навстречу и легли на прежний курс, но батарея сразу же послала второе ядро. Поднявшийся на борт офицер сообщил, что отведет нас на рейд. Батарея, по его мнению, не имела полномочий стрелять в нас и больше этого не сделает. Мы поплыли с нашим провожатым к гавани, и тотчас же прогремел третий выстрел. После этого офицер сел в баркас и направился на свой корабль, чтобы положить конец недоразумению, которое могло объясняться лишь отсутствием губернатора, находившегося не в городе, а в своем загородном доме. Тем временем все стоявшие на рейде военные суда снялись с якорей и отплыли. Мы прождали до 12 часов; поскольку никаких известий так и не поступило, мы под пушечный выстрел спустили флаг и, потеряв около 18 часов, вновь взяли курс на Север.

Замечу попутно, что при такого рода беседе, которую с нами вела батарея, по морскому обычаю первое ядро посылают над кораблем, второе — через снасти, а третье — в каюту капитана. Батарея фактически трижды произвела «первый» выстрел, так и не сделав «второго». Впрочем, совершенно ясно, что в действиях сторожевого брига, адмиральского корабля и береговой батареи не было никакой согласованности, и ответственность за всю эту путаницу мы могли возложить только на губернатора.

В эти дни меня вызвал к себе капитан в связи с возникшим между нами недопониманием. Во время наших бесед похвальное чувство справедливости, присущее этому болезненно ранимому человеку, раскрылось в наилучшем виде. Он признал, что ошибался относительно меня, протянул мне руку и был готов взять половину вины на себя, с тем чтобы я признал другую половину. И действительно, я не вовремя противопоставил его чувствительности гордость и упорство. Все, что мне пришлось претерпеть, было забыто, и все недовольство утоплено в море.

30 апреля мы видели остров Вознесения и оставили его с запада. Даже черепахи, которых можно было найти на побережье, не заставили нас остановиться. На горах лежали облака. Встретилось множество птиц.

6 мая перед рассветом мы в четвертый и последний раз пересекли экватор. Этот день был торжественно отмечен. Не припомню, какую комедию представляли матросы. Наверное, тогда мои мысли были о другом.

Пассат прекратился, и на смену ему пришли легкие ветерки и штили. 5-го мы видели судно, а 8-го встретилось другое. Вечером этого дня лил проливной дождь, небеса словно разверзлись, гремел сильный гром.

12 мая подул северный пассат, не прекращавшийся вплоть до 26-го, когда ветер принял юго-восточное направление. Приблизительно с 22 до 30 мая мы пересекли Саргассово море (между 20° и 36° сев. широты и 35° и 37° зап. долготы). Такое название носит обширный плавучий луг, состоящий из водорослей, скопившихся неизвестно у какого скалистого берега, оторванных и унесенных сильными морскими течениями, которые образовали сбивший их в одну массу водоворот. Большинство водорослей принадлежало к одному и тому же виду. Этими короткими фразами хочу пояснить непосвященным смысл весьма распространенного названия. Сама же проблема требует больших раздумий и исследований.

После того как мы пересекли экватор, число встречавшихся нам ежедневно кораблей возросло. Мы часто поднимали свой флаг в знак приветствия, отвечая другим судам. 29 мая нам попалась плывущая по волнам бутылка, но мы ее не вытащили. Что было в записке, которая, возможно, была в нее вложена? 1 июня с американской шхуны у нас попросили сухари; эта просьба была удовлетворена.

3 июня 1818 года на пути нам встретился остров Флорес, самый западный из Азорских островов, и оттуда взяли курс на Канал [Ла-Манш].

5-го мы видели следы кораблекрушения, но не стали заниматься расследованием. Число судов еще больше возросло; многие следовали тем же курсом, что и мы; с некоторыми мы переговаривались.

15-го мы подошли к входу в Канал, но суши все еще не было видно. Показались суда английского флота. На «Рюрик» поднялся лоцман. Первым полученным мною известием было сообщение о смерти; в принесенной лоцманом газете печаталась заметка о предстоящем издании произведений покойной писательницы Сталь.

Вечер 16 июня застал нас на рейде Портсмута, где мы стали рядом с американским судном, уже встречавшимся нам в Хана-руру [Гонолулу] и Маниле. 17-го вечером мы были в гавани.

Первым делом я поспешил отправить в разные концы письма, предусмотрительно написанные в море. Я был на европейской земле, но не мог так быстро, как бы мне хотелось, получить вести от тех, благодаря которым лишь одно место на нашей планете желал назвать своей родиной. Хочу пригласить вас, друзья, на интермедию — сопровождать меня в короткой вылазке в Лондон. Но пока моя душа жаждала только одного — весточек от друзей, и покой я мог обрести лишь в родном Берлине.

В одном из отправленных мною с Канала писем я писал^{220}: «Возвращаюсь к тебе немного усталый, но совсем не насытившийся этой поездкой и готовый при подходящих обстоятельствах вновь отправиться в дальние края и „сменить плащ"».

18-го утром я зашел в первую же попавшуюся мастерскую в Портсмуте, чтобы осведомиться относительно портного, сапожника и т. п. Меня спросили: «Что вам нужно?» — «Все — и я хочу поехать в Лондон дилижансом, отходящим завтра в четыре часа дня». Мне тотчас предложили на выбор материю, приклад, полотно, ситец. Мастера сняли мерки, примерили шляпы и сапоги, подобрали чулки, договорились о доставке. Меня обслужили в течение десяти минут. 19-го в половине четвертого мне доставили на «Рюрик» упакованный чемодан — все было сделано точно по мерке и образцам; белье сшито, помечено, выстирано и отутюжено. Раздражала только боязнь выпустить чемодан из рук, прежде чем товар будет оплачен.

В Англии рабочий день начинается, как правило, в 10 часов утра и заканчивается в 4 часа дня. Дилижанс, курсировавший между Портсмутом и Лондоном, отправлялся в 4 часа дня и прибывал в Лондон на другое утро в 10часов — деловой человек не должен терять даром ни минуты. Другой дилижанс, который ходит только днем, — для других пассажиров.

В 4 часа я уже сидел в дилижансе и смотрел на проносящиеся мимо с невероятной скоростью дорожные столбы, на ходу узнавая некоторые растения родной флоры, и мне казалось, что пурпуровая наперстянка кивает мне своими длинными кисточками.

На крыше (чуть не написал — на палубе) экипажа заняли места воспитанники морской школы, отправлявшиеся на каникулы. Юноши забавно демонстрировали свое искусство лазания по стремительно мчавшемуся дилижансу.

Я представился как титулярный ученый русской исследовательской экспедиции. Дорожные спутники оказали мне, иностранцу, такие знаки внимания, которых я не ожидал.

Ночью я спал крепчайшим, здоровым сном, но меня разбудили завтракать. Понимая мою сонливую беспомощность, люди были готовы всячески мне услужить. Полуоткрыв глаза, я как в вавилонском столпотворении перебрал все известные и неизвестные мне языки, прежде чем напал на тот, который понадобился в старой, доброй Англии.

Среди ехавших с нами учеников был один урожденный русский. Мне его представили, и с ним надо было говорить по-русски. Но этого я не мог сделать при всем моем желании.

Какая счастливая находка, какая жемчужина для хорошо вымуштрованной полиции! Человек без паспорта и без всяких бумаг направляется в столицу и, чтобы замаскироваться, выдает себя за русского, однако благодаря счастливой случайности обнаруживается, что он не понимает по-русски. Выдававшего меня смущения никто не замечал; мне верили на слово, и я чувствовал себя в безопасности, как чувствует себя у нас мошенник с фальшивым паспортом.

По незнанию в Лондоне я сошел в районе Сити, Флит-стрит, Бель-Совэдж-Инн, а мне нужно было попасть в район Вестминстера, Пикадилли. За семь дней, проведенных в Лондоне, я пережил и увидел больше, чем за три года пребывания на борту корабля в открытом море и у чужих берегов. Ведь Лондон наряду и попеременно с Парижем делает и определяет историю всего остального мира. Не буду описывать каждую птицу, которую я здесь видел.

В Лондоне я общался исключительно с учеными, а время проводил в музеях, библиотеках, садах и зверинцах. Даже если я привел бы простой перечень людей, которым обязан благодарностью, это завело бы меня слишком далеко. Библиотека Джозефа Бэнкса^{221}была как бы моей штаб-квартирой. Роберт Браун^{222}, ее директор, был исключительно внимателен ко мне. Мне выпала честь быть представленным Джозефу Бэнксу. Среди других я встретил у него капитана Джеймса Бэрни, спутника Кука в его третьем путешествии и автора «Хронологической истории открытий в Южном море»^{223}, образцового произведения по своей научной основательности и редкому чувству здравой критики. Отважившись вступить в спор с таким человеком, как Джеймс Бэрни, по проблеме, «связаны ли Азия и Америка друг с другом или разделены морем», и доказав свою правоту, я возвысил себя в собственных глазах.

Однажды я ходил по музею с записной книжкой в руках, делая пометки о том, что меня особенно заинтересовало. Тем же весьма усердно занимался быстрый, подвижный человек; случай свел нас, и он заговорил со мной. По моим ответам он скоро понял, что я не англичанин, и спросил по-французски, владею ли я этим языком. Обрадовавшись, я от всего сердца воскликнул по-немецки: «Ведь это же мой родной язык!» — «Так давайте говорить по-немецки»,— продолжал по-немецки Гамильтон Смит^{224}, и с этого часа он стал моим приятелем и ученым руководителем в тех музеях, которые мы договорились посетить совместно.

В Лондоне я познакомился с Кювье^{225}и встретился там с профессором Отто^{226}, который сообщил мне много новостей о родине.

Известный г-н Гуннеман^{227}оказывал мне услуги и помогал во всех делах; он был моим советчиком, руководителем и переводчиком, уделяя мне большую часть своего драгоценного времени. Он помог достать все, чего недоставало в путешествии из приборов, книг, карт, и снарядил меня для возвращения на родину так, как полагалось быть оснащенным при отправлении в плавание. Разве тот, кому это покажется смешным, смог бы сделать лучше? Со мной всегда так: только в конце каждого нового этапа жизни, плохо ли, хорошо ли я его прожил, убеждаюсь в том, что обрел ту мудрость, которую следовало бы иметь в начале этого этапа, и что только на смертном одре я, вероятно, обрету наконец утраченную мудрость всей жизни. Но я нисколько не сожалею об этом, ибо мне всегда хватало и знаний, и воли, да, кроме того, и думаю, что со многими происходит то же самое.

Однако возвращусь к своим покупкам, на которые ассигновал примерно 100 фунтов стерлингов. В лице Эрроусмита я встретил достойного либерального ученого. Он сказал, что мы много сделали для него, и подарил мне карту, которую я хотел у него купить.

Поскольку последние годы я провел среди природы, то теперь чувствовал невыразимую, непреодолимую тягу к искусству, которое одухотворяет ее в соответствии с потребностями духовно развитых людей. Многие из считанных часов, проведенных в Лондоне, я посвятил умиротворяющему созерцанию картин Рафаэля и античных скульптур.

Французская реставрация, стремившаяся отречься от предшествовавшей ей недавней истории, свергала с пьедесталов памятники, стирала надписи и имена. Но общественное мнение Европы запретило ей уничтожать произведения искусства, беря их под защиту. Тогда она решила по крайней мере лишить родных корней этих носителей ненавистных воспоминаний и подбросить их в виде подарков иностранцам. Мне стало известно, что изваянный Кановой^{228}«Наполеон» был передан лорду Веллингтону^{229}и должен находиться в Лондоне. Я уже давно обратил внимание на статью, где говорилось об этом, и очень хотел бы увидеть, как Канова идеализирует императора, убедиться в том, сможет ли vieux sergeant de la garde (старый сержант гвардии), которому, как я знал, адресовано это произведение искусства, узнать в нагом греческом полубоге своего обожествленного petit caporal (маленького капрала).

— Здесь,— сказал мне Роберт Браун по дороге в Кью, куда он любезно меня сопровождал,— в этом доме, за этой дверью, находится статуя, о которой мы говорим.

Я ответил ему:

— Давайте же пойдем туда, постучим или позвоним; дверь откроют, и мы заглянем внутрь.

— Если вы хотите увидеть статую,— сказал хорошо знающий местные нравы и обычаи Браун,— то я напишу Джозефу Бэнксу; по его просьбе вы несомненно получите разрешение. Или же я напишу русскому и прусскому послам.

У меня не было привычки прибегать к серьезным средствам ради достижения весьма незначительных целей и применять систему блоков, чтобы поднять перо. Я отрицательно покачал головой, и мы пошли дальше.

Капитан Коцебу был в Лондоне одновременно со мной, но я видел его лишь мельком. Он установил контакт с русским послом, был представлен принцу-регенту и великому князю Николаю Павловичу. Он жаловался на то, что его время заполнено не тем, чем хотелось бы ему, и что он немногое увидел из того, что его интересовало.

Однако я — в Лондоне, а до сих пор ничего не сказал о нем. Можно ведь и в других местах найти коллекции по естественной истории и встретить ученых, готовых прийти на помощь иностранцу. Да и произведениями искусства многие города богаче Лондона.

Итак, я со знанием дела ходил по этому удивительному городу, который, находясь в состоянии возбуждения в связи с парламентскими выборами, раскрывал передо мной свою сущность. В Англии общественная жизнь развертывается публично со всем ей присущим: выборами, народными собраниями, демонстрациями и процессиями, всевозможными речами. То, о чем говорится за стенами, находит отзвук на улицах, которые в любое время дня переполнены зазывалами, людьми, выкрикивающими лозунги, распространяющими листовки, продающими газеты, а ночью светятся транспарантными изображениями и надписями. Стены лондонских домов с их политическими плакатами для иностранца, несклонного верить глазам своим,— это самая сказочная, удивительная, невероятная книга, которую он когда-либо видел. Здания берутся под охрану, а священные свободы предоставляют возможность любой силе, пусть даже разрушительной, действовать на открытом воздухе. Эти священные свободы, вероятно, позволят превратить столь необходимую, но слишком часто откладывавшуюся, перезрелую революцию, которую хотят осуществить в Англии, в спокойную эволюцию. На любой другой почве революция залила бы все отвратительной смесью из грязи и крови.

Герцог Веллингтон начал эту революцию не отвечавшим духу времени лозунгом: «No reform» («Никаких реформ»)^{230}. Он пустил корабль по воле ветра и течения, которые повлекли его неудержимо; тот же герцог взял теперь кормило государственной власти и собирается с зарифленными парусами провести корабль мимо скал, но в обратную, все время в обратную сторону от цели.

Будучи склонным к сравнениям, брошу взгляд сперва на Париж. Там las harizes del volcan (кратеры вулканов), предохранительные клапаны парового котла прикрыты. Общественная жизнь насильственно загнана в закрытые помещения и может вырваться наружу лишь в виде восстания или мятежа. На стенах Парижа рядом с театральными афишами можно видеть лишь объявления книготорговцев и другие, посвященные скорее частным делам. Тут купец расхваливает преимущества своего товара перед товарами соседа, там сеет мелкие раздоры, зависть и т. п.

За Рейном же еще не пробудились к общественной жизни, но то, что, несмотря на это, в Германии существуют деятельные, здоровые настроения, доказал 1813 год и будет доказывать каждый аналогичный этому звездный год. В Берлине на перекрестках можно еще прочитать афиши комедий и концертов, объявления о большом слоне, о силаче, вообще о зрелищах и, наконец, извещения о торгах и аукционах.

В Санкт-Петербурге никакой вид прессы не может демонстрироваться перед глазами народа. Стены содержатся в чистоте, а афиши комедий под полами шуб доставляются в те дома, где на них есть спрос.

Возвращаюсь к тому, с чего начал. На лондонских стенах я прочел плакат, в котором лорд Томас Кокрэн [Кокрейн]^{231}прощался со своими избирателями из Вестминстера. Обрушив на головы министров поток ругани, он повел речь о герое, которого министры противозаконно держат в заточении на острове Св. Елены. Их самих, а не Наполеона следует держать в этой тюрьме. Надо его освободить, а их посадить за решетку. Если не найдется никого, кто решился бы это сделать, то это совершит он, лорд Томас Кокрэн.

В Лондоне сей воинственный манифест произвел не большую сенсацию, чем афиша оперы «Алсидор» в Берлине^{232}. Таковы здесь нравы и обычаи.

Опоздав на полчаса, я не видел, как у избирательного помоста Вестминстера у Ковент-Гардена премьер-министра, выполнявшего свой долг избирателя, забросали грязью в знак протеста против его непопулярной политики; чисто народная забава, присутствовать при которой любознательный путешественник может считать для себя особой милостью судьбы.

Нам знакомы академические свободы молодежи, обучающейся в немецких высших школах, к числу которых принадлежит и метание в окно нелюбимому преподавателю различных предметов, что, правда, карается несколькими днями карцера, но отнюдь не рассматривается как заговор против церкви и государства. Однажды при таких обстоятельствах на письменный стол старого Иоганна Рейнгольда Форстера^{233}брякнулся камень величиной с кулак; в гневе он схватил этот камень и, распахнув окно, швырнул его обратно с возгласом: «Его бросила лиса!»

Нечто похожее произошло в Лондоне, хотя и на английский манер, во время упоминавшихся выборов. Народ воспользовался своими бесспорными правами и неугодного ему кандидата на министерский пост забросал грязью. И тут не обошлось без камня, по крайней мере пострадавший утверждал, что в него попали камнем, отчего он и слег. По этому случаю были выпущены бюллетени, и сдается, что роковой камень был уравновешен голосами, полученными раненым. Когда я подходил к помосту, его соперник произносил речь, в которой касался этого происшествия. Он заявил, что тот, кто бросил камень, не мог быть англичанином — шумные аплодисменты собравшихся заглушили голос оратора.

26 июня 1818 года в 4 часа дня Гуннеман проводил меня к дилижансу, отправлявшемуся в Портсмут. Мои покупки, заботливо им упакованные, заполнили объемистый ящик, который я предусмотрительно с собой взял. Я обнял отныне незабвенного земляка и попрощался с мировым центром — Лондоном.

27 июня я был в Портсмуте. Писем для меня там не было; ни привета, ни весточки о дорогих мне людях в Англии я не получил.

29-го «Рюрик» вышел на рейд, а 30-го отплыл. 1 июля мы прошли Дуврский пролив; 2-го потеряли из виду землю; 10-го увидели Ютландию; 11-го прошли Зондский пролив и 12-го были у Копенгагена. Нам предстояло без остановок следовать дальше, но прекратившийся ветер решил иначе. Мне удалось на часок выбраться на берег. Здесь я получил первый привет с родины и обнял старых друзей.

13-го «Рюрик» поднял якоря, а 23-го вошел в гавань Ревеля, где капитан Коцебу намеревался встретиться с Крузенштерном. Но тогда его не было в городе, а прибыл он лишь на третий день. 27-го мы отплыли и 31 июля были в Кронштадте; 3 августа 1818 года «Рюрик» бросил якорь в Санкт-Петербурге на Неве у дома графа Румянцева.

Граф находился в своих поместьях в Малороссии, и пришлось ждать его возвращения, чтобы ликвидировать тот маленький мирок, который так долго сплачивало его имя. Крузенштерн прибыл примерно спустя две недели после нас. Несколько комнат верхнего этажа особняка графа Румянцева были отведены для капитана Коцебу, его офицеров и пассажиров. Меня гостеприимно приютил один здешний немец, товарищ по университету^{234}. Я покинул «Рюрик».

Однако у меня не было паспорта, а здешняя полиция о том, что касается иностранцев, проинструктирована значительно лучше, чем английская. Временно я находился под защитой посольства Пруссии, и — чего нельзя уладить, когда есть друзья!

Тогда мне хотелось как можно скорее покинуть Санкт-Петербург. Меня влекла к себе другая страна, ставшая моей родиной, я мечтал вернуться в Берлин.

В Санкт-Петербурге я много общался с немцами и мало разобрался в русской жизни. Поэтому ограничусь лишь беглыми замечаниями о внешнем облике города, к чему побуждает меня желание сравнить его с Лондоном.

Лондон соответствует понятию «большой город», представляя собой гигантский человеческий муравейник или гигантский человеческий пчелиный улей, при сооружении которого неравные силы заняли неравные ячейки сот. Нужда соединила людей в одном месте; сообразуясь с ней, они и строили; закономерность, проявлявшаяся как случайность, определила планировку, не позволив взять верх стихии. Если город кое-где и украшен, то это свидетельствует о том лишь, что украшать вообще свойственно людям.

Санкт-Петербург — это задуманная в широких масштабах и великолепно выполненная картина. Судоходство, оживляющее море между Кронштадтом и устьем Невы, определяет место, где живет множество людей и ведется оживленная торговля. Но когда попадаешь непосредственно в город, видишь, что народ теряется в широких, бесконечно длинных улицах, а на мостовых меж камней растет трава. Картина — в узком и широком смысле; видимость была сущностью всего. Украшения города выполняются из самых благородных материалов — чугуна и гранита. Однако местами обнаруживаешь, что для сохранения непрерывности гранит закрашивают черным под чугун, а чугун — в цвета гранита, и каждые три года город окрашивается заново.

С монументами, которые народ должен почитать как святыни, обращаются не всегда почтительно. Румянцевская колонна^{235}, например, была перенесена с одного берега Невы на другой, поскольку там она смотрится лучше; из тех же соображений было внесено предложение передвинуть статую царя Петра Великого с того места, на котором она сейчас стоит, на другое. Как мне ни больно, но должен резко осудить подобное неуважение к святыням, которое допускается и на моей родине. Ибо что такое памятник? Клочок земли посвящается памяти какого-либо человека или события; потом там устанавливают камень и секут детей около этого камня, приговаривая: «Помните о том-то и о том-то». У людей сага, устное предание связаны с определенным событием — это, по существу, и есть монумент. То, что научились высекать на камне и самому камню придавать черты того или иного человека,— уже дополнения, лежащие за пределами сути. Сдвиньте камень с его места, и он будет только камнем, как и другие лежащие на земле камни. Передвиньте памятник с его места — и вы лишите его художественной ценности, у вас будет просто еще одно изображение, каких и без того много в ваших музеях и какие раньше были божествами в храмах. Не прикасайтесь к народным памятникам, не прикасайтесь к статуям ваших героев! Место, где они стоят, принадлежит им, вы больше не имеете на него права. Воздвигайте монументы в тех местах, где их удобно обозреть, а не для пустого украшательства. Тщательно выбирайте место, ибо его нельзя менять как заблагорассудится!

Граф Румянцев прибыл в Санкт-Петербург в первых числах сентября. Мне, как и каждому из нас, было предложено сдать книги и инструменты, полученные из фондов экспедиции. Но все собранное мной принадлежало мне. Я имел возможность завершить все необходимые отчеты и письменные материалы в Берлине. «Рюрик» был продан.

А теперь позвольте мне, уже собравшемуся в путь, еще раз обратить свой взор к людям, в обществе которых я так много пережил и узнал. Записки капитана Коцебу «Новое путешествие вокруг света в 1823–1826 годах» (второе путешествие, которым он командовал, и третье, в котором участвовал) не раз упоминались на этих страницах. Они привлекли особое внимание из-за содержавшихся там нелестных оценок деятельности миссионеров на островах Южного моря. Хромченко командовал судном в северной части Южного моря и в 1830 году прислал мне дружеский привет из Бразилии. Остальных моряков я уже не могу разглядеть в море человеческих судеб. Из тех членов нашего экипажа, которые находились в одинаковом со мной положении, я, самый старший, остался в одиночестве. Эшшольц, профессор Дерптского университета, сопровождал капитана Коцебу в его новом путешествии. Он посетил меня в Берлине в 1829 году, где издал свой важный труд «Систематика медуз» («System der Akalephen»), Через несколько месяцев его не стало^{236}. Хориса я встречал в 1825 году в Париже, где он занимался своим искусством. Вскоре после этого он отправился в Мексику: по дороге между Санта-Крусом и Мехико на него напали разбойники и убили. Лейтенант Вормскьёлль в Копенгагене ушел от мира, погрузившись в глубокую меланхолию.

23 сентября 1818 года мои ящики были погружены на борт судна «Астреа» под командованием капитана Бреслака. Различные обстоятельства задерживали отплытие. В Кронштадте пришлось еще несколько дней дожидаться попутного ветра.

Метаморфозы, которые происходят с насекомыми, можно проследить и на человеке, только в обратном порядке. В юности у него крылья, потом он их сбрасывает, чтобы, как личинка, питаться листом, к которому прикреплен. Я находился на переломном рубеже. До моего сорокалетия оставалось два с лишним года, я хотел сложить крылья, пустить корни, основать семью; или же вновь расправить крылья и отправиться в новое путешествие за пределы Европы, более основательно подготовленное, и сделать для науки то, что не сделал в первом. Эта демократическая эпоха, когда в истории, равно как в науке и в искусстве, вместо отдельных властителей на сцену выходят массы, эта эпоха дает каждому, кто к этому стремится, надежду действовать среди народа и с народом, там, где раньше чтили лишь выдающихся вождей, ниспосланных богом.

17 октября «Астреа» прибыла на родину.

На этом завершается целый этап моей жизни. В качестве продолжения дарю вам, друзья, книгу своих стихов. В ней я собрал и сохранил ради собственного удовольствия все цветы моей жизни, хотя стебли их засохли.

Пусть же эти строки, написанные по возвращении на родину, завершат книгу и, может быть, послужат введением к новой.