При всем нетерпении нашем выйти в море должны мы были потерять еще один день: выходя из Авачинской губы, стали мы на мель, лежащую против Раковой губы. Покуда снимались, западный ветер сильно окреп и не позволил нам в тот же день вторично сняться с якоря; но на следующий день (15 июня) вместе с рассветом были мы уже под парусами. Выйдя в море, взяли мы курс прямо к Шипунскому Носу со свежим западным ветром. Все сопки и приметнейшие пункты берега видны были хорошо и могли быть связаны надежно. Мы продолжали держаться близ берега, пока совершенно смерклось, а тогда легли поперек Кроноцкого залива, прямо к мысу Кроноцкому. Я не имел возможности заняться подробной описью всего Камчатского берега, которая взяла бы столько времени, что мы до дальнейших и еще менее известных мест совсем бы не дошли; намерение мое было только определять геогеографическое положение главнейших пунктов, между которыми подробная опись может быть включена после по частям с гораздо меньшими затруднениями.

Поутру (16 числа) видели в одно время сопки Авачинскую, Коряцкую, Жупанову и Кроноцкую, первые две в 82, последнюю в 68 милях. Кроноцкая сопка похожа на Вилючинскую, имея вид правильного конуса, но, кажется, несколько отложе той. Левее ее видна гора с довольно плоской вершиной и возле нее маленькая остренькая горка, похоже те самые, которые потряслись при переходе горы Шевелючь – с прежнего на нынешнее место.[411] Вершина Кроноцкой сопки была в снегу, но на скатах лежал он только местами. Тщательное измерение показало высоту этого потухшего вулкана 11 066 английских футов, то есть немного более Этны. Мы ее видели от Шипунского мыса в сумерки и неясном горизонте в 95 милях, а на обратном пути в Камчатку в 120 милях очень ясно.

За Кроноцким мысом, который мы миновали вскоре после полудня 17 июня, стали показываться далеко к северу горы, между которыми нетрудно было распознать исполинскую Ключевскую (иначе Камчатскую) Сопку. Мы поспешили измерить ее высоту. В огромном расстоянии 104 итальянских миль поддерживала она еще угол в 50/° (с высоты 15 футов). Измерение было надежно, но все же жаль, что нам впоследствии не удалось повторить его. Эти данные показывают высоту сопки 16 542 фута.[412] Итак, она на 800 с лишком футов выше Монблана, некогда почитаемого высочайшей горой в свете, и, за исключением вершин Гималайского хребта и одной или двух гор в Китае, превосходит вышиной все измеренные доселе горы Азии.[413] Фигура ее коническая, но вершина не острая, а немного усеченная. Несколько левее ее видна также весьма высокая, однако гораздо ниже ее гора с зубчатой, неправильной вершиной, которую камчадалы, кажется, называют Иглой. От этой горы простирается между S и W хребет снежных гор, понижающийся к югу.

В следующие два дня мы штилевали или с тихими ветрами медленно подвигались к Камчатскому носу и вдоль берега этого полуострова. Пасмурная погода не помешала нам открыть большие несообразности в картах этой части берега; 20 июня поутру прояснило. Мы находились против большого в горах разрыва, где весьма низкий берег, изогнувшись бухтой к NW, неприметной покатостью поднимался к S и W. За низменностью этой не видно было до самого горизонта ни одного холма, покуда из-за южной половины ближайших гор не вышла великолепная Ключевская Сопка со спутниками своими – упомянутой зубчатой горой слева и двумя плоскими справа. Все эти горы несравненно ниже ее, однако сплошь покрыты были снегом, которого и на ней лежало много, но полосами. Утренние лучи солнца, отражаясь от них, ярко рисовали их на небесной дали, невзирая на превеликое расстояние (Ключевская Сопка находилась от нас опять ровно в 104 милях). К несчастью, одно досадное облачко не оставляло вершины ее и лишило меня возможности повторить измерение ее высоты. Взамен того верные пеленги дали средство определить положение ее с точностью. Она и отсюда является конусом, несколько усеченным, ось которого относится к диаметру основания почти как 1/:2. Низменный разлог между горами облегает крайнюю восточную сторону большого Нерпичьего озера, которого исток соединяется с устьем реки Камчатки и которое, по словам Крашенинникова, «через весь Камчатский нос переливается».[414] 

К северу берег оканчивался высоким утесистым мысом, перед которым стояли 3 кекура, один высокий и два пониже. По этим признакам невозможно было не узнать в нем Столбового мыса, а в речке, устье которой лежит в 25 милях к W от мыса – Столбовской речки.[415] Определением всех этих пунктов берег на расстоянии последних 40 или 50 миль принял вид, совершенно согласный с тем, что повествует Крашенинников о своем Камчатском носе, как в гидрографических описаниях обстоятельно объяснено.

Отсюда легли мы к видимому на север мысу, который я считал Озерным. Мы поравнялись с ним на следующее утро, но здесь погода совершенно испортилась: берега закрылись туманом, и мы должны были лавировать короткими галсами до вечера 22 июня, когда несколько прояснело и к северу показался Карагинский остров.

Оставляя в прошлом году Камчатку, просил я помощника областного начальника, капитан-лейтенанта Кузмищева при объезде области зимой собрать у приморских жителей какие можно будет сведения о Камчатском береге. Между прочим, обитатели берегов реки Караги рассказывали ему, что на западном берегу Карагинского острова, против устья реки есть их гавань шириной в устье с версту, далее вверх шире и в которую киты подходят к самому берегу. Увериться в справедливости известия этого было для меня весьма важно, поскольку существование такой гавани в этом месте дало бы мне средство описать все прилежащие берега, даже в осеннее время. По этой причине решил я посвятить несколько дней на обозрение западного берега Карагинского острова, и если найдется гавань, то, не медля, идти к северу, с тем чтобы воротиться сюда позже, когда пребывание в больших широтах будет невозможно, да и здесь отыскивание гавани было бы затруднительно и опасно.

Поутру 25 июня увидели мы себя против SW оконечности Карагинского острова, которая издали кажется отдельным островком, оттого что соединяется с северной гористой только низменным перешейком, через который видны высокие горы на материковом берегу. К западу в весьма большом расстоянии видны были местами высокие горы, частью покрытые снегом, частью со странными столбчатыми и трубообразными вершинами. Вследствие большой отдаленности не могли мы определить ни одной из этих гор.

Тихие западные ветры с прекрасной погодой продолжались весь день. Мы лавировали к SW оконечности острова, от которой, как нам казалось, простиралась к W длинная кошка,[416] и так как известия карагинцев говорили о подобной кошке у гавани, то мы надеялись, что находимся уже близ искомого места. Уже стемнело, когда мы вошли в пролив между островом и материковым берегом, но так как ветер был тихий, глубина умеренная и ровная, то мы и продолжали идти к берегу острова и, придя на глубину 8/ сажен (грунт – песок с илом), положили якорь.

Поутру увидели мы себя в бухте, окруженной низменным берегом, но еще не в гавани; для отыскания ее отправил я мичмана Ратманова на гребном судне вдоль берега к NO, а между тем сам с естествоиспытателями съехал на ближайший берег. Эту часть острова образует кошка, покрытая сухой тундрой, ольховым кустарником и довольно густой зеленью. Довольно глубокая и быстрая речка, но мелкая в устье, извивается вдоль этой тундры. Гуси, утки и кулики во множестве встречались на берегах ее, но, к удивлению, они были столь дики, что успех охотников наших был весьма невелик. Кекуры, замеченные у южной оконечности острова, обещали лучший успех; два алеута, отправленные туда поутру на байдарке, привезли к вечеру до 200 ар, набитых палками, и могли бы добыть втрое, если бы байдарка столько могла поднять.

Мясо птиц этих хотя черно, но очень вкусно, как и их яйца; оно даже дает весьма хорошую похлебку. Охотники наши видели следы медведей, несколько красных лисиц и в одном месте выкинутого морем моржа; но нигде никаких следов человека.

День был знойный, черный песок, из которого состоит берег, был раскален, но на 1 фут ниже встречался уже плотный лед, свидетельствовавший о суровости климата и о том, насколько подобные погоды здесь редки; на северо-западных скатах холмов лежало также много снега.

Этот и следующий день занимался я разными наблюдениями и описью ближайшего берега. Тучи комаров необыкновенно затрудняли эти работы. При астрономических наблюдениях два человека должны были беспрестанно хлестать ветками по лицу и рукам, а магнитные наблюдения невозможно было производить иначе, как разводя в палатке огонь из хвороста и торфа, едкий дым которого выгонял не только комаров, но часто и самого наблюдателя: я припомнил страдания Гумбольдта на берегах Ориноко.

В оба эти дня воздух был насыщен парами, которые, особенно около полудня, странным образом искажали предметы и не весьма отдаленные. Шлюп в 2 или 3 милях то сжимался, то растягивался, а иногда почти совсем исчезал. Горы материка беспрестанно изменяли вид, так что часто нельзя было узнать той же горы.

Около полудня 26 июня мичман Ратманов возвратился, не найдя никакой гавани. В первый день проехал он 15 миль вдоль обрывистого берега, простиравшегося между NO и N без всяких бухт и пересекаемого только речками или ручейками, сбегавшими с гор водопадами, и остановился ночевать близ речки, изобиловавшей рыбой и птицами, на берегах которой видны были развалины юрт и балаганов. Медведи расхаживали по берегам стадами; несколько зверей было застрелено. На следующий день он проехал еще 5 миль до другой речки, где также видны были остатки нескольких жилищ, но со столь же малым успехом в главном деле, и потом возвратился.

Поездка эта доказала, что Карагинский остров имеет гораздо большее протяжение, нежели я, основываясь на прежних картах, ожидал, и что, следовательно, необходимо мне идти со шлюпом далее по проливу к северу. Снявшись на следующий день с рассветом, пошли мы сначала срединой пролива, а потом ближе к материковому берегу, чтобы привязать к описи некоторые пункты и с этой стороны. В 3-м часу пополудни находились мы против устья значительной реки, русло которой растворилось между высокими горами на NW. Холмы, по обеим сторонам реки возвышавшиеся, покрыты были лесом; самое же устье ограничивалось весьма низкими мысами. К S и SO от устья простирались на большое расстояние кошки, на которых видны были как будто для знаков поставленные шесты. Стремительно уменьшавшаяся глубина не позволила нам подойти к ним ближе чем на 6 или 7 миль; однако мы достаточно их рассмотрели, чтобы найти в них большое сходство с тем, что в часто упоминаемых известиях[417] сказано было об устье реки Караги; чтобы убедиться в том, что это точно она, следовало теперь искать кошки под берегом острова, к которому мы по этой причине и легли, и действительно скоро увидели весьма длинную кошку, простирающуюся от острова к W и SW. Тут следовало, наконец, быть искомой гавани, на которую, однако, нимало не походила открытая бухта, образуемая этой кошкой. Придя уже в сумерки в эту бухту, положили мы якорь на глубине 7 сажен (грунт – песок с илом).

С рассветом отряжены были Ратманов и Семенов для продолжения описей. Уже не оставалось сомнения, что мы находимся точно в том месте, о котором говорили карагинцы, и, следовательно, – надежды обрести здесь такую гавань, как ожидали; но теперь предстояло отыскать Малый Карагинский или Верхотурский остров, лежащий, по тем же известиям, только в пяти верстах к северу от Большого. Описатели возвратились поздно вечером: кошка протягивается на 7 миль к W и SW и образует в верхнем конце гавань 10 футов глубиной и, следовательно, годна только для малых судов. Мичман Ратманов нашел в полумиле от речки, которой кончилась первая его опись, другую, ей подобную, и между ними на высоком яру развалины многих юрт и балаганов, по которым нельзя было не узнать речек Уимновской и Игнилковской.[418] Дальше на кошке встречались только ручьи.

Весь день продолжался штиль при ясном небе, но густом, сухом тумане по горизонту, подобном дыму, то совсем закрывавшем предметы в 2 или 3 милях расстояния, то странно их искажавшем. Около судна во всех направлениях играли большие стада касаток и тюленей и морских птиц. Рыбаки наши имели весьма удачный улов в речке Игнилковской. При заграждении устья неводом в полную воду вся рыба, зашедшая в речку с приливом, оставалась в добычу. Оставив свежей рыбы на всю команду, могли мы еще несколько бочек посолить. Наибольше всего попадалась горбуша, а также гольцы, камбала, кунжа и вахня. Застрельщики воротились с пустыми руками, не встретив на берегу ничего, кроме медведей. Взамен того нашли мы здесь довольно много разных растений, годных в похлебку и салат.

Штили и туманы продержали нас на месте еще два дня. В это время гребные суда осмотрели берег Карагинского острова до дальнейшей к NO оконечности. Верхотурского острова не было видно с самых высоких мест, на которые можно было взойти.[419] 

1 июля снялись мы рано поутру с якоря и со свежим ветром вышли в море опять около южной оконечности острова, названной мысом Крашенинникова. Тихие ветры между О и OSO с зыбью и туманом продолжались до следующего полудня (2 числа), когда несколько прояснилось, и мы спустились вдоль восточной стороны острова. Вечером 3 июля миновали NO его оконечность и привязали к описи пункт, которого достигал от SW поручик Семенов, и таким образом кончили опись этого большого острова. SO сторона его гораздо более дика, чем противоположная, хотя на последней и больше лежало снега. Он образует несколько изгибов, но признаков сколько-нибудь закрытых бухт ниже не было. Ручьев, стекающих в море водопадами, встречалось много, а близ NO оконечности виделись приметы порядочной речки.

Около полудня стал показываться к NNW островок, в котором мы узнали Верхотурский и который, вместо 5, лежит почти в 50 верстах от Карагинского. Подобные несообразности в сведениях от полудиких людей через полудиких же переводчиков неизбежны. Переводчик, не имея и отдаленного понятия о вещи, составляющей предмет расспроса, и сам едва понимая силу слов, передает вопрос дикарю, который часто долго не может понять, чего от него хотят; какова же должна быть ясность ответа, который тем же путем возвращается к вопрошающему? К тому же присоединяется свойственная диким подозрительность при таких расспросах, а больше всего великое отличие понятий их от наших, даже о самых простых вещах, о большом и малом, о близком и далеком и пр.[420] Впоследствии изведал я опытом, сколь мало полезны бывают такие переводчики, когда предмет, о котором спрашиваешь, сколько-нибудь выходит из тесного круга их понятий.

Не прежде полуночи сравнялись мы с Верхотурским островом и до утра 4 июля держались под малыми парусами. Почти всю ночь любовались мы необыкновенным зрелищем: большая часть леса, покрывавшего ближайший материковый берег, находилась в пламени; огненные струи быстро пробегали в разных направлениях по смолистым кустарникам, иногда пламя клубилось кверху, иногда показывался прямой ряд огней, совершенно как при искусственном освещении. Подобные лесные пожары случаются здесь, как и везде, больше всего от неосторожности прохожих или охотников.

С рассветом приступили мы к описи Верхотурского острова. Он имеет миль 7 или 8 в окружности; южная и восточная его стороны круты, но от NW протянулся низменный мыс, на котором видны кресты, балаганы и развалины юрт, следы посещений олюторцев и камчадалов, которые переезжают на этот остров для промысла чернобурых лисиц и иногда тут зимуют. Зверь этот до сих пор водится исключительно тут; на Карагинском острове нет его вовсе и на соседнем материковом берегу весьма немного. Суеверная какая-то боязнь, заставляющая олюторцев, по словам Штеллера, беречь этого зверя, объясняет, может быть, то странное обстоятельство, что его до сих пор на таком малом пространстве совершенно не извели.

До полудня держали мы в пролив между островом и лежащим от него к NO в 12 милях мысом материкового берега, которому следовало быть Ильпинским. Мыс этот низмен, но к О от него идет высокий берег. В проливе есть несколько кекуров и весьма опасный, почти вровень с водой, риф, вероятно, и подводные банки, ибо глубина наша внезапно уменьшилась до 10 сажен и заставила нас поворотить. К W от Ильпинского мыса на небольшое расстояние видно было продолжение берега; дальше влево на 5 или 6 румбов показывались только местами вершины округленных холмов. Высоких гор совсем не было. Эта часть – самая узкая и низкая по всей Камчатке, а потому справедливо считается северным пределом этого полуострова (в смысле географическом).

Карагинские острова и окружающий их материковый берег не были до сих пор видены ни одним из известных мореплавателей, кроме Синдта. Беринг видел однажды сквозь туман один только пункт. К сказанному нет надобности присовокуплять, что положение их на картах не имело и тени сходства с истиной.

Острова эти в старину обитались коряками, которых в половине прошедшего столетия насчитывали там до ста душ; ныне одни только развалины юрт свидетельствуют о бывшем некогда населении.

Определив положение как острова, так и видимых предметов материкового берега, легли мы к востоку, намереваясь по дороге обозреть еще Олюторский мыс. Но погода, доселе нам благоприятствовавшая, тут совершенно испортилась. Поутру (5 числа) настало ненастье при свежем ONO ветре, который к вечеру обратился почти в бурю. Неправильное волнение вызывало сильную качку. Шлюп почти черпал бортами воду, которой смыло большую часть подветренной сетки. Поутру (6 числа) ветер стих, а вечером задул от SW, и мы пошли опять прямо на Олюторский мыс. В следующий вечер находились от него по карте Адмиралтейского Департамента не далее 20 миль, но густая пасмурность не позволила ничего видеть, и потому взяли курс, параллельный направлению берега, чтобы при первой благоприятной перемене к нему подойти. Ветер опять перешел к N, потом затих, и в следующие три дня продолжались маловетрия с разных сторон и штили, не производя никакой перемены в погоде. Во все это время мы мало подвинулись вперед. 11 числа с утра установился ветер между S и SW, и мы взяли теперь курс на мыс Св. Фаддея. Густой туман к вечеру несколько прошел, и мы увидели берег этого мыса на NW в 23 милях. Ночь правили на N, параллельно ему, надеясь, что поутру прояснеет и нам удастся определить хотя бы этот пункт, но скоро туман сделался еще гуще прежнего и вынудил нас продолжать путь к Чукотскому носу.

Видя столь постоянное ненастье, радовались мы, что успели использовать несколько ведреных дней конца истекшего и начала настоящего месяца. Если б мы, не останавливаясь у Карагинского острова, продолжали идти к N, то употребили бы все хорошее время на переход и к этому времени ничего еще не успели бы сделать.

Окруженные густым туманом, редко позволявшим видеть дальше 20 сажен, плыли мы быстро к NO. Поутру 14 июля туман обратился в дождь, отчего горизонт несколько прояснился и сквозь густой мрак обозначались к SO верхи гор острова Св. Лаврентия. Осмотревшись таким образом, правили мы со свежим SW ветром прямо срединой Берингова пролива. На другой день стихло и очистилось, и мы увидели себя среди многочисленного архипелага островов. Вершины гор обоих материков, между которыми лежащие низменности скрывались в отдалении, казались островами. Некоторое время потребовалось на то, чтобы осмотреться и, так сказать, разобрать все видимое. Покуда не определили места своего наблюдениями, считали мы Восточный мыс одним из островов Св. Диомида, оттого что пустой промежуток от него до ближайших гор к S составлял не менее 3 румбов. Я склонен думать, что подобная обманчивость служила поводом к мнимому открытию острова Ратманова.

Целый день продолжался штиль при довольно ясной погоде. Хорошие наблюдения служили к определению долготы Восточного мыса и некоторых других мест. Все это с должной подробностью изложено в своем месте.

Под вечер сделался NO ветер, и мы легли к губе Св. Лаврентия, где нам нужно было остановиться по многим причинам. В крепкий ветер у мыса Олюторского лопнула у нас грот-марсовая краспица, повреждение, которое в море нельзя было исправить. Требовалось, сверх того, поверить хронометры, сделать магнитные наблюдения и пр. Поутру (16 числа) миновали мы селение Нунягмо, обитатели которого с пригорка спокойно на нас смотрели. Ветер скоро стих совершенно и вынудил нас стать на якорь перед устьем губы.

Едва успели мы остановиться, как увидели едущих к нам с разных сторон из прибрежных селений чукчей. «Тарова, тарова» (здорово), – издали уже раздавалось. Повторяя это слово, гладили они себя по голове. Странный жест этот переняли они у русских, которые, кланяясь, откидывают всегда для обнажения головы капюшоны кухлянок,[421] в которых все в том краю ходят. Чукчи делают то же рукой и когда ничего на голове нет. Они пристали к борту, без околичностей взошли на судно безбоязненно. Комплиментам не было конца, и один из гостей, найдя меня, вероятно, не довольно учтивым хозяином, так как я встречал гостей с покрытой головой, очень вежливо снял с меня шапку и, кланяясь, повторял: «Тарова». Несколько папуш табаку, розданные на всю компанию, и несколько иголок для особ прекрасного пола скоро сдружили обе стороны. Это, однако, не мешало им просить сверх того пошки (так называют в Сибири нюхательный табак), который они с жадностью в себя втягивали.

Имея двух переводчиков, надеялся я собрать в предстоявших нам частых сношениях со столь мало еще известными азиатскими племенами довольно много занимательных о них сведений, но, к сожалению, с самой первой минуты убедился, что они, кроме того, когда нужно что-нибудь выменять или купить, почти вовсе бесполезны. Добрые, но крайне ограниченные старики эти, прослужив весь свой долгий век толмачами на ярмарках и у окружных комиссаров, не только не приобрели привычки толковать с инородцами о чем-нибудь другом, но, что для нас было хуже всего, не оставили еще навыка, со времен Павлуцкого вкоренившегося, видеть в них все еще немирных и излишней своей осторожностью нередко расстраивали беседу. Я не мог отучить их муштровать чукчей, чему, вероятно, научены они комиссарами на ярмарках: только чукча сделается немного фамильярен, чего я всегда искал, толмач его останавливает, чтобы перед командиром не забывался; покажется ли ему, что чукча чем-нибудь обеспокоился, он его успокаивает, гладит, приговаривая: «Меченки» (хорошо, добро), и чукча, ни о чем не думавший, и точно начнет подозревать. Я не говорю уже о плохом знании языков и природной бестолковости обоих. Иногда самый простой вопрос, состоящий из двух слов, переводили они по нескольку минут и, как по глазам слушающих заметно было, так, что никто их не понимал. Я часто вынужден был толковать сам по пальцам, спрашивая только названия главных вещей, и обыкновенно с большим успехом, нежели через толмача.

Весь день провели мы в беседе с чукчами очень весело. Несколько сменных чукчей, с которыми один из толмачей наших встречался на Гижигинской ярмарке, очень пристойно провели несколько времени у меня в каюте, охотно и терпеливо отвечая на мои вопросы. Перед прощанием очень тонко и издалека завели речь о том, как они, возвратясь в табун, будут хвалиться, что начальник их хорошо принял и угостил, как другие им верить не будут, потому что им нечем доказать нашей щедрости, и пр. Все клонилось к тому, чтобы подарить им еще по нескольку листов табаку. Мы наблюдали, чтобы всех одаривать поровну, но не заметили, однако, такой зависти между ними, как по описаниям прежних мореходов ожидали.

Часу в 7-м поднялся тихий ветер от SO и тотчас нанес густой туман, но так как мы лежали против самого устья, то и нетрудно нам было войти в губу и положить якорь на спокойном и безопасном месте.

В следующие два дня занимались мы исправлением поврежденного марса, астрономическими и физическими наблюдениями и другими работами и были в беспрестанных сношениях с чукчами, которых по нескольку семей расположено было в разных местах губы под байдарами, кроме чукчей из селения Пнаугун, которые жили в юртах. Многие из них посещали астрономическую мою палатку; мне любопытно было видеть, какое впечатление произведут на них совершенно новые и непостижимые для них предметы, которые и в других местах, населенных людьми более просвещенными, заставляли меня иногда опасаться не прослыть колдуном. Чукчи рассматривали их с любопытством, но не показывали ни подозрения, ни докучливости, напротив, все были ласковы и старались на наши шутки и ласки отвечать тем же. Одного весьма дюжего чукчу потрепал я в знак дружбы по щеке и в ответ получил внезапно такую пощечину, от которой едва с ног не свалился. Придя в себя от удивления, вижу предо мной моего чукчу с улыбающимся лицом, выражавшим самодовольствие человека, удачно показавшего свою ловкость и приветливость, – он меня также хотел потрепать, но рукой, привыкшей трепать одних оленей.

Селение Пнаугун состоит из одних летних юрт; на зиму обитатели его удаляются в Нунягмо, где живут в землянках. Нас ласково приглашали в юрты, которые мы все посетили, невзирая на отвратительную в них нечистоту. Разные железные вещи и табак служили нам лучшими рекомендациями для знакомства с обоими полами. Молодые женщины все были очень веселы и забавляли нас скачкой на лахтаках, описанной в другом месте.

Под одной из байдар нашли мы старого, разбитого параличом оленного чукчу из ближнего стана. В семье его бросился нам в глаза человек с лицом мужским, но в женском наряде, отличавшемся особенной тщательностью уборки: это был один из того рода людей, которые встречаются у всех азиатских народов, не просвещенных христианством. Пристрастие свое к известному противоестественному пороку чукчи приписывают наущению дьявола, который между другими напраслинами и эту должен понести, не имея в наш век средств оправдаться, как перед брамином в басне.

19 июля были мы готовы выйти в море, но совершенный штиль при густом тумане продержал нас целый день на месте.

Хворый чукча, по сделанному накануне уговору, доставил нам 6 оленей, за которых была условлена цена: 1 топор, 1 ножик, 4 пары ножниц, 1 котел медный и 5 папуш табаку. Само собой разумеется, что полученное в подарок его женами, детьми и помянутой выше особой превосходило, может быть, вдвое эту цену. Старик и сам посетил шлюп в байдаре, но так как едва шевелил членами, то не мог взойти на судно.

Весь этот день, как и в предшествующие, были мы окружены байдарами; торговля мелочами, рассказы, шутки, песни не прекращались; всходившие на судно, числа которых мы под конец не ограничивали, вели себя как нельзя пристойнее, словом, это были совсем не те чукчи, каких мы по прежним описаниям думали здесь найти. Неоднократные дружеские посещения наших и других судов могли, конечно, произвести добрую перемену в их расположении, но мне кажется, что они никогда не были столь беспокойным народом, как их описывали. Они были не мирны, покуда с ними обращались дурно, с переменой же обращения и они переменились. Однажды вкоренившееся мнение не скоро может исчезнуть: на Колыме их до сих пор боятся, как нелюдей, между тем как небольшая артель русских без всякого опасения живет на Анадыре совершенно в руках у чукчей. Все это я говорю об оленных, которых и здесь около нас было довольно, оседлые же всегда слыли тихими.

Несколько разредившийся туман позволил нам после полудня 20 июля сняться, однако же в устье губы должны мы были опять положить якорь. На следующий день задувавшие и опять утихавшие ветерки несколько раз заставляли нас сниматься и опять становиться на якорь. Положение наше, в нескольких кабельтовых от берега, было довольно неприятным до самого вечера, когда нам удалось миновать мыс Крлеугун.

После этого пятеро суток продолжались весьма тихие ветры при густых туманах, с которыми мы должны были держаться на одном месте без всякой пользы. Все это время успели мы только определить вторично долготу мыса Восточного. 27 июля поутру находились мы между мысом Крлеугун и губой Мечигменской. Губы этой, простирающейся на большое расстояние в глубь суши, известно до сего времени одно устье. Я намеревался описать ее, однако в том только случае, если ветер не позволит продолжать описи дальше к югу, что было гораздо важнее. С весьма тихими ветерками подвигались мы медленно к устью этой губы. Около 4 часов показались балаганы на низменных кошках, образующих это устье, и люди на них, как будто по морю ходящие; самый же берег стал виден гораздо позже. При совершенном штиле буксировались мы до 10-го часа, когда свежий NW ветер заставил нас положить якорь, не доходя 1/ миль до устья губы.

В продолжение дня выезжало к нам из окрестных селений много чукчей, частью уже нам знакомых; они рассказывали, между прочим, о судне, заходившем к ним назад тому несколько лет и обещавшем прийти опять через 3 года, но не бывавшем. Конечно, они имели в виду «Благонамеренный». На многих были медали, розданные в эту экспедицию, которые они, вероятно, часто носят, потому что изображения на многих едва не совсем уже сгладились.

Свежий NW ветер, поднявшийся с вечера, установился, и мы, привязав только губу Мечигменскую к описи, продолжали поутру (28 числа) путь наш к югу, описывая берег. Около полудня поравнялись с северным из двух заливов, упоминаемых Куком,[422] который показался нам вдающимся на большое расстояние в сушу и в вершине своей окруженным высокими, острыми горами. Кук посчитал этот залив мелководным, мы тоже склонны были так думать, встретив в одном месте с лишком в 5 милях от берега только семь сажен глубины, и потому весьма удивились, когда, поравнявшись с устьем его, не достали дна на 30 и 40 саженях, хотя здесь и посреди моря нет нигде более 27 сажен. Мы направили курс в губу эту, в самом устье, имеющем от 5 до 6 миль ширины, нашли 40 и 35 сажен, а мили две дальше на расстоянии около 1 мили от устья речки, стекающей с северного берега, – 8 и 9 сажен при илистом грунте, где и положили якорь.

Нимало не мешкая, отправил я офицера на байдаре для отыскания по северному берегу более удобного места, поскольку то, где мы стояли, было совершенно открыто с моря. В то же время другая партия отправилась в упомянутую речку, на берегу которой находилось несколько чукотских юрт. Эта партия привезла неожиданное известие, что мы находимся в проливе, отделяющем от материка большой остров Аракамчечен, лежавший от нас теперь к югу, и несколько других. Узнав это, решился я, не дожидаясь возвращения байдары, идти со шлюпом дальше к средине пролива, откуда удобнее было бы исследовать его гребными судами. Но прежде нужно было определить положение северного устья, и по этой причине остались мы еще на месте половину следующего дня. Я занялся наблюдениями в устье речки, называемой чукчами Марич, другие с вершин окружающих гор обозревали положение окрестных мест и брали пеленги, естествоиспытатели занялись исследованиями по своим частям. Мы не забыли посетить оленных чукчей, которых довольно большой стан расположен был на горе в небольшом расстоянии. После полудня все собрались на судно и часа в 3 с задувшим кстати от востока ветром снялись с якоря.

Мы отошли не более 5 миль по проливу, как заштилели под высоким берегом острова Аракамчечен и тихо подвигались вперед. Глубина милях в трех от берега была 40 и 50 сажен. Скоро увидели байдару нашу в SW углу пролива и, придержавшись к средине, дали ей сигнал. Она соединилась с нами уже в сумерки; Семенов не мог нигде найти якорного места, но открыл значительную губу (называемую чукчами Пенкегней), вдающуюся из пролива к SW, в устье которой глубина была 60 и 70 сажен подле самых утесов. Я не сомневался, что найду, наконец, хорошее укрытие, но на первый раз нужно было сыскать, где бы провести ночь; подойдя к большому острову, нашли мы хорошую глубину и положили якорь.

На рассвете (30 июля) увидели, что нам ночью удалось попасть в такое место, какое не всегда и днем можно найти, почему я и решился отсюда производить подробное исследование пролива и как следует расположился на двух якорях.

Пока делались приготовления к намечаемым поездкам, ходил я на самую высокую гору острова Аракамчечен, с которой был обширный и прекрасный вид на все окрестные места от губы Св. Лаврентия к N до острова Св. Лаврентия к S. Пролив со всеми его заливами и островом лежал пред нами, как на ладони. Гора эта сделалась, таким образом, одним из важнейших пунктов настоящей описи, поскольку посредством нее связался по долготе весь этот берег, начиная от мыса Восточного до Чукотского носа. Мы назвали ее горой Афос, а пролив – по имени нашего судна: с 19 июня 1807 года эти два имени сделались неразлучными в воспоминании каждого россиянина и особенно каждого русского морехода.

Мичман Ратманов, отправленный для описи западного берега острова, открыл на этом берегу небольшую, но весьма спокойную гавань, лежащую почти в самом устье пролива, которая была названа по имени этого усердного офицера.

Весь этот день были мы окружены байдарами, наполненными веселым, шумным, но не вздорным народом. Несколько человек было в однолючных байдарах.

Поутру (31 числа) приступили мы к описным работам: с баркасом и байдаркой отправился я в сопровождении мичмана Глазенапа и Постельса[423] в южную половину пролива, возложив на мичмана Ратманова описание W берега, начиная от губы Пенкегней. На южном весьма низком мысу острова, называемом Пагелян, где обсервовали широту, встретили мы несколько байдар, наполненных чукчами. Дружелюбие приятелей наших в губе Св. Лаврентия можно было отчасти приписать неоднократному сообщению их с европейскими судами. Здешние никогда судов в глаза не видывали, но были точно так же ласковы и смирны, нимало не мешали нам работать; некоторые из них не имели понятия о письме, даже и по слухам, и очень удивлялись, когда я несколько длинных имен чукотских, которые сначала едва выговаривать мог, после, смотря на бумажку, говорил им очень бегло.

После обеда отправились мы на лежащий к югу берег, принадлежащий другому большому острову Иттыгран. Глубина в проливе доходила даже до 76 сажен. Мы остановились в небольшой открытой бухте, где было несколько селений чукотских, и встретили тут такой же радушный прием, как и везде, особенно у женщин, которые очень искусно выманивали у нас «титита» (иголки). Молодые девушки за несколько «титит» пели и плясали, очень некрасиво. Изъявив желание купить оленя, не успели мы оглянуться, как уж были принесены две туши только что убитых оленей. Хозяйки обрадовались, когда я им предложил оставить у себя внутренности: они тотчас принялись потрошить оленей руками, от рождения не мытыми, и с жадными глазами вычерпывали из них кровь.[424] К счастью, моряки непривередливы и не очень разборчивы, когда коснется свежинки, а то одного взгляда на этот приступ к делу чукотских кухарок достаточно было бы, чтобы испортить аппетит на несколько дней и навсегда поселить отвращение к оленьему мясу.

Одаренные нескупо, приятели наши ласково провожали нас к баркасу, входили в воду, чтобы помочь нам взойти на судно, и пр. Мы переехали ночевать опять на мыс Пагелян.

Проведя довольно спокойно холодную ночь, отправились мы поутру (1 августа) к западу вдоль южной стороны острова и в 1 миле от мыса Пагелян нашли хорошую гавань, названную по имени моего помощника мичмана Глазенапа, ее описывавшего. В этом месте есть селение, называемое Иергин. Нам нужно было измерить тут основание [базис] до самых юрт чукотских: даже и это не возбудило никакого подозрения в чукчах, которые сами еще усердно нам в работе нашей помогали.

Проехав еще несколько миль вдоль острова, а потом поперек пролива и вокруг О оконечности острова Иттыгран в южное устье пролива Сенявина,[425] остановились мы уже в третьем часу в небольшой бухте этого острова.

Пока готовился обед, ходили мы на вершину довольно высокой горы, находящейся на SO оконечности острова, названной в честь нашего спутника Постельса, с которой мы имели обширный вид. Между прочим, заметили мы и отсюда, как и прежде с вершины горы Афоса, черту, простиравшуюся почти параллельно изгибам берега на расстоянии от него около 4 миль и разделявшую два различных цвета воды.

Между ней и берегом цвет воды был синий, а по другую сторону желтоватый. Весьма хорошо ограниченная, черта эта простиралась вдоль берега в обе стороны до самого горизонта и, вероятно, служила межой между большими и малыми глубинами, о которых упомянуто выше.[426] 

Отправляясь от мыса Постельса часу в пятом, не нашли мы по всему S берегу острова Иттыгран ни одного места, в котором бы можно было удобно пристать и расположить палатки, и потому должны были грести до западного конца губы, им образуемой, где остановились уже поздно ночью.

На следующее утро (2 августа) подымались мы с Постельсом на гору Эльпынгын, возвышавшуюся над местом нашего ночлега, для осмотра окрестностей и увидели через ровную тундру море, омывающее мыс Чукотский. Один из мысов, пеленгованный отсюда почти прямо на S, лежит от Чукотского только в 7 милях, и, таким образом, и этот последний привязался к описи непосредственно.

Мы отправились в путь не прежде 10-го часа. Выехав мимо SW оконечности острова Иттыгран опять в северный рукав пролива, увидели мы на горизонте мачты нашего шлюпа. Осмотрев одну открытую губу, большая часть которой была покрыта льдом и которая по этой причине названа Ледяной, остановились мы обедать в устье другой, с ней смежной, представлявшей прекрасную во всех отношениях гавань. В измерении оснований и взятии главных углов протекла остальная половина дня, и мы остановились ночевать на северном берегу милях в двух от устья.

На следующий день описали подробно эту губу, названную по имени старшего по мне офицера, лейтенанта Аболешева. Труд этот был излишним, потому что Ратманов за день до нас уже описал ее. Избрав, по несчастью, различные основные пункты описи, не нашли мы ни одного из многих знаков, которые по обыкновению он оставлял. Встретившись с ним, возвратились бы на шлюп мы двумя днями раньше и избежали бы трудностей, нас ожидавших.

В вершине губы этой, на ровном песчаном берегу видели мы груду камней, сложенную в виде параллелепипеда футов 6 длиной и около 4 в ширину и высоту. Промежутки между камнями наполнены были волосами и шерстью оленьей разных цветов. Это был, конечно, какой-нибудь памятник, относившийся к вере чукчей, но, к сожалению, некому было нам его объяснить.

На южном берегу губы, близ устья речки, стекавшей с гор водопадами, нашли мы два чукотских семейства, встретившие нас с обрядами, каких мы прежде не видели. Все вышли из юрт. Женщины, имея в одной или в обеих руках по заячьему меху, махали ими на нас с поклонами, припевая, или лучше сказать, пригаркивая, какую-то песню. Это продолжалось, пока мы, выйдя, поздоровались с ними и их одарили. После узнали мы, что Ратманов имел сообщение с этими же людьми, которые его так перепугались, что едва могли произнести слово. Вероятно, что описанный нами обряд имеет целью снискать дружбу пришельцев и что, употребив его, ничего уже не опасаются, ибо с нами не показывали они ни малейшей боязни, напротив, были очень развязны и приветливы. Женщины, как и везде, были особенно веселы и ласковы; между ними отличалась одна предревняя старушка с совершенно седой головой и почти без зубов, которая, невзирая на то, беспрестанно начинала петь и плясать.

В двух описанных выше губах удивлялись мы странному виду гор, какой встречался и прежде, но нигде так часто, как здесь Воронка, из которой вырежется кусок около / окружности величиной и на то место вставится зубец кверху и весь верхний край зазубрится, изобразит хорошо эту странную форму. Название Devil’s Punch Bowl [чертов кубок для пунша], которое мы находим на некоторых английских картах, ни к чему не могло бы быть лучше приложено, как к этим горам; но здесь кубков этих так много, что было бы из чего напоить всю адскую челядь. Описания и чертежи Постельса объясняют это геологам лучше.

Переночевав близ старого места, пустились мы поутру 4-го обратно на шлюп. Благоприятствовавшая нам до сих пор погода, казалось, хотела это на нас выместить. Ветер дул уже весьма свежо от NO с дождем, когда мы отправились. Мы надеялись, что успеем добраться до судна прежде, нежели время испортится, но едва выехали на средину пролива, как поднялась совершенная буря с большим волнением. Баркас заливало. На шлюп нельзя уже было взять курс, но я надеялся достигнуть по крайней мере острова Аракамчечен, откуда берегом можно было бы добраться до шлюпа, если бы в случае продолжительного ветра съестной запас наш, бывший на исходе, совсем истощился, однако ветер создал столь жестокое течение вдоль пролива, что нас несло в море. Баркас был почти полон воды, невзирая на беспрестанное отливание, и мы вынуждены были спуститься.[427] Я намеревался идти на SW оконечность острова Иттыгран, где мы совершенно были бы закрыты; но, проходя вдоль западной стороны, заметили мы юрту на небольшой лощине, где прибой казался не слишком большим. Тут мы остановились и с помощью байдары, принадлежавшей хозяевам юрты, благополучно вынесли все вещи на берег. Мы на опыте узнали при этом случае великое удобство плоскодонных коробок в приставании к берегу, хотя наши люди и не умели с ними обращаться. Одним большим валом бросило байдару от баркаса на берег: мы ожидали увидеть ее разбитой вдребезги, но в нее не попало даже и капли воды.

В маленькой юрте нашли мы одно из семейств, оставленных накануне в губе Аболешева. Они было собрались к нам на судно, но, застигнутые, подобно нам, бурей, искали здесь укрытия. Они очень усердно помогали нам выносить наши вещи на берег, ставить палатки и пр. Доброму соседству были мы рады не для одного развлечения. Сухари, на которых основывалась вся наша надежда не умереть с голоду, оказались подмокшими, и нам оставалось согреваться от пронзительного ветра только чаем без сахара, но и этого было ненадолго; и потому мы очень довольны были, когда один из соседей взялся отыскать кочующих на острове оленных чукчей и доставить нам от них оленя.

До самой ночи дул весьма крепкий ветер со снегом, от которого парусинные наши палатки служили нам плохой защитой. Термометр опустился почти до нуля. Ровного места около нас было так мало, что движением невозможно было согреться. Мы пробовали искать убежища в тесной юрте наших соседей, но духота и нечистота в ней были несноснее стужи. Старая хозяйка с удивительным добродушием предложила нам в подарок одно бывшее у ней полусгнившее полено, но когда мы сказали, что дров у нас довольно, то она столь же простодушно заметила, что в таком случае нам совсем нечего делать у нее в юрте. Старик, муж ее, беспрестанно был около нас и маленькими услугами старался нам показать свое усердие, и это с таким бескорыстием, что, когда мы из благодарности предложили ему топор, то он как будто даже испугался, не хотел его принимать и пошел к своей юрте. По усиленному настоянию нашему он, наконец, принял подарок, но с лицом, на котором изображалось больше недоумение, нежели радость, и мы его в тот вечер больше не видели.

Посланный за оленем не являлся, и мы, голодные, завернувшись в шинели, предались спокойному сну.

Утро обрадовало нас тихой, ясной погодой, но в то же время испугало изменившимся видом гор, окружающих пролив: обращенные к северу скаты их покрыты были снегом и представляли картину осени, какой мы не ожидали так скоро видеть. С восходом солнца стали мы готовиться в путь. Войдя в юрту наших соседей, чтобы пожелать им доброго утра, удивились мы, не найдя в ней ни души. Все оставалось в ней, как было, даже жирник горел еще… Мы могли приписать себе причину удаления чукотских приятелей, однако не понимали, чем против них провинились. В знак того, что мы с таким же чистым намерением уезжаем, с каким приехали, оставили мы в юрте вместо визитных карточек котел, топор, несколько иголок, табаку и пр.

Около полудня прибыл я на шлюп, который отстаивался в прошедшую бурю на двух якорях.

В отсутствие наше чукчи ежедневно во множестве посещали шлюп и снабжали его изобильно оленьим мясом. Обыкновенная плата за оленя была котел медный и немного табаку.

В продолжение нашей работы мичман Ратманов описал губу Пенкегней и берег от этой губы до Ледяной, и этим опись пролива была кончена.

Примечательное место это избегло внимания всех мореплавателей, посещавших до сих пор берега Чукотской земли. Кук видел оба его устья, считая их мелководными губами. Сарычев слышал от чукчей о трех островах, но видел один только маленький, лежащий к востоку от острова Аракамчечен. Когда торговля морем с чукчами примет большее распространение, то пролив Сенявина будет, конечно, главным ее местом. Тут гораздо больше собирается оленных чукчей, нежели в местах, севернее лежащих. Прекрасные гавани, удобство выходить и входить почти при всяком ветре и меньшее удаление дают ему преимущество перед всеми. Одно судно американской компании было однажды в половине августа стеснено в губе Св. Лаврентия льдами, из которых с трудом высвободилось; в проливе Сенявина этого, вероятно, и в сентябре случиться не может.

Сделав последние наблюдения для поверки хронометров, оставили мы 6 августа пролив Сенявина. Выдержав крепкий южный ветер, находились мы 8 числа поутру против южного его устья. Лавируя против свежего SW ветра, осмотрели мы в течение дня берег от мыса, образующего южный предел этого пролива, – который в честь нашего врача и естествоиспытателя был назван мысом Мертенса, – до мыса Чаплина, названного так по имени одного из офицеров, служивших в экспедиции Беринга. Мыс Чаплин есть оконечность длинной, низменной кошки, выдающейся от берега в широте 64°25′. На ней большое летнее жилье чукчей.

На следующий день продолжали, лавируя, описывать берег, который до вечера успели осмотреть до Чукотского носа. После штиля, продолжавшегося всю ночь, поднялся поутру (10 числа) западный ветер, заставивший нас опять лавировать. Погода была ясная. Мы подходили близко к мысу Чукотский, от которого в небольшом расстоянии к О на низменном мыске видели селение. В полдень были почти на том самом месте, где ровно 100 лет назад, 10 августа 1728 года, находился капитан Беринг. По этой причине дано название мыса Столетия мысу, лежащему от Чукотского на NW 72° в 13 милях и несколько на него похожему.

После полудня западный ветер стал дуть очень крепко, но скоро уступил место штилю, продолжавшемуся более суток. 11 августа вечером установился тихий восточный ветер, с которым мы легли к берегу, и на другое утро (12 числа) находились от мыса Чукотский к W в 31 миле. В некотором расстоянии на ветре видно было селение и около него признаки губы. Я сожалел, что обстоятельства не позволили нам осмотреть этого места, однако скоро успокоился: пройдя несколько миль в NW вдоль высокого, утесистого берега, встречены мы были двумя чукотскими байдарами, из которых одна была из того самого селения. Оно называется Уляхпен и лежит при небольшой открытой бухте, в которую разлогом между гор стекает речка, дающая ей издали обманчивый вид значительной губы.
Из гостей наших половина была оленных, половина оседлых; они не показывали ни малейшей недоверчивости, хотя и не видывали никогда судов, подобных нашему. Между ними была одна женщина, довольно пригожая. Они сами предложили нам доставить оленей и тотчас отправили за ними одну из байдар, которой мы, однако, не дождались, ибо, не имея времени мешкать, скоро расстались и с другой. Эти посетители наши ничем не отличались от чукчей, виденных нами прежде.

Беринг, близ этого же места имел первое свое свидание с чукчами, и хотя Миллер, а за ним и другие говорили, что он по этой причине назвал мыс, против которого тогда находился, Чукотским, однако официальные журналы этой экспедиции об этом не упоминают.

Источник: Литке Ф.П. «Путешествие вокруг света на военном шлюпе „Сенявин", в 1826—1829 годах» СПб., 1835—1836 

Продолжение